оей жизни, будет говорить о том, как нелегко 
далось и каких «трудных», «тяжких» и «горьких» мыслей ему стоило, прежде чем он 
принял решение вступить в ДАП и стал 7-м членом комитета, ответственным за 
агитацию и пропаганду: «После двух дней мучительных раздумий и размышлений я 
пришёл, наконец, к убеждению сделать этот шаг. Это было самое поворотное 
решение в моей жизни. Пути назад быть уже не могло». На самом же деле в этих 
словах не только проявилась склонность Гитлера давать становящимся потом 
очевидными поворотам в своей биографии определённую драматическую подсветку и – 
коли уж никак не находилось никаких эффектов, обусловленных внешними 
обстоятельствами, – представить само решение по меньшей мере результатом 
одинокого, мучительного борения с самим собой; в ещё большей степени все 
имеющиеся источники единодушно свидетельствуют о характерной для него до самого 
последнего момента нерешительности, глубокой боязни перед выбором. Этой боязнью 
диктовалось и засвидетельствованная его позднейшим окружением склонность после 
тягостных колебаний и противоборства с собой, будучи вконец измученным, 
отдавать в конечном итоге вопрос на волю случая и принимать решения с помощью 
подброшенной монетки, что и выливалось в культ судьбы и провидения, с помощью 
которого он маскировал свою боязнь перед принятием решений. Есть много причин 
утверждать, что все его решения личного плана и даже некоторые из его 
политических решений были не чем иным, как стремлением уклониться, избежать 
какой-то другой, воспринимаемой как более угрожающая, альтернативы. Во всяком 
случае, везде, начиная с ухода из училища, потом переездов в Вену и Мюнхен, 
записи добровольцем и до шага в политику, без труда распознается мотив бегства 
– и это подтверждается многочисленными примерами его поведения в последующие 
годы, вплоть до оттягивания, в растерянности, своего неминуемого конца. [284] 
 Желание избежать груза требований буржуазного мира по части обязанностей и 
порядка, прежде чем наступит вызывающий страх момент перехода в гражданскую 
жизнь, и было тем, что определяло в решающей степени все шаги вчерашнего 
фронтовика и постепенно привело его на баварскую политическую сцену – он 
понимал политику и занятие ею как профессию человека, не имеющего профессии и 
не желающего её приобретать. Столь раздутое в его воспоминаниях решение 
вступить в ДАП, принятое осенью 1919 года, было, под этим углом зрения, равно 
как и все предыдущие решения тоже, отказом от буржуазного порядка и диктовались 
потребностью оградить себя от строгости и обязательности социальных норм оного.
 С силой, за которой явно прослеживается присущий всей его жизни мотив бегства, 
Гитлер даёт теперь выход своей накопившейся за многие годы жажде деятельности – 
наконец-то перед ним нет препятствий в виде формальных требований, а лежит поле,
 где не требуется никаких других предпосылок, кроме тех, какими он располагает: 
страстность, фантазия, организаторский талант и дар демагога. В казарме он без 
устали пишет и печатает на машинке приглашения на собрания, сам их разносит, 
разузнает адреса людей и говорит с ними, ищет связи, поддержку и новых членов. 
Поначалу его успехи остаются скромными, и каждое новое лицо, появляющееся на 
мероприятиях, радостно регистрируется. Уже тут становится очевидным, что 
превосходство Гитлера перед всеми его соперниками заключается не в последнюю 
очередь в том, что только у него есть столько свободного времени. И в парткоме 
из семи человек, заседавшем раз в неделю в кафе «Гастайг» за угловым столиком, 
который станет позднее предметом культового поклонения, он тоже быстро 
выдвигается, потому что по сравнению с другими у него больше идей, и смекалки, 
и энергии.
 Под растерянными взглядами остальных членов, довольствовавшихся своим 
прозябанием, он уже довольно скоро начинает настаивать на выходе «скучной 
компании» на публику. 16 октября 1919 года становится решающим днём и для 
Немецкой рабочей партии, и для её нового деятеля. На её первом публичном 
собрании, в присутствии ста одиннадцати слушателей, Гитлер выступает вторым. В 
этом непрерывно нараставшем по накалу тридцатиминутном выступлении нашли выход 
все эмоции, все скопившиеся со времён мужского общежития и проявлявшиеся ранее 
в бессвязных монологах чувства ненависти, и, словно вырвавшись из немоты и 
одиночества минувших лет, перегоняли друг друга слова, галлюцинации, обличения; 
к концу выступления «люди в маленьком помещении наэлектризовались», и то, чего 
он раньше «не знал, а просто ощущал по наитию, теперь оказалось правдой», и он 
с ликованием осознал потрясающий факт: «Я мог говорить!». [285] 
 Это и стало моментом – если вообще есть какой-то конкретный, поддающийся 
точной датировке момент – его прорыва к самому себе, тем самым «ударом молота 
судьбы», пробившим «оболочку будней», и его спасительное значение наложит 
отпечаток экстаза на его воспоминания о том вечере. Ведь в принципе в прошедшие 
недели он уже не раз испытывал силу своего ораторского воздействия, узнал свои 
возможности уговаривать людей и обращать их в свою веру. Но с её субъективной 
мощью, триумфальным самозабвением вплоть до седьмого пота, полуобморока и 
полного изнеможения он встретился, если верить его собственным словам, впервые 
именно в эти тридцать минут; и как когда-то он не знал удержу во всём – в своих 
страхах, самокопании или же чувстве счастья от услышанного в сотый раз 
«Тристана», – так и начиная с этого момента он уже одержим только одним – своим 
красноречием. И над всеми политическими страстями первенствует с того момента 
эта однажды и навсегда разбуженная потребность «доходяги» (так он сам обозвал 
себя в воспоминаниях того времени [286] ) в самоутверждении, которая будет 
снова и снова бросать его на трибуны в стремлении вновь испытать пережитое 
когда-то чувство оргазма.
 И его решение стать политиком, которое он в сочинённой им самим легенде 
отнесёт ко времени пребывания в лазарете в Пазевальке и опишет как реакцию 
отчаявшегося, зарывшегося лицом в подушку, но несломленного патриота на 
«ноябрьское предательство», в