ько затем был 
сформирован парламентский кабинет. Но когда в начале апреля из Венгрии пришло 
известие о захвате там власти Белой Куном и провозглашении диктатуры 
пролетариата, что говорило о распространении советской системы уже и за пределы 
России, только что стабилизировавшаяся ситуация снова заколебалась. Под 
лозунгом «Германия идёт вслед!» меньшинство, состоявшее из леворадикальных 
утопистов и не имевшее массовой опоры, провозгласило в Баварии, вопреки 
очевидной воле граждан и вопреки её традициям и эмоциям, республику Советов. 
Поэты Эрнст Толлер и Эрих Мюзам опубликовали свидетельствовавший об их 
романтической оторванности от жизни и неспособности к руководству указ, в 
котором говорилось о превращении мира в «луг, усеянный цветами», где «каждый 
может срывать свою долю», упразднялись труд, субординация и правовая мысль, а 
газетам предписывалось публиковать на первых страницах рядом с последними 
революционными декретами стихотворения Гёльдерлина или Шиллера [264] Когда же 
Эрнст Никиш и большинство министров правительства, перебравшегося к тому 
времени в Бамберг, ушли в отставку, то государство оказалось вообще без руля и 
без ветрил, и не оставалось ничего, кроме путаного евангелия поэтов, хаоса и 
перепуганных обывателей. И тут власть захватила группа беспощадных 
профессиональных революционеров.
 То, что происходило далее, забыть уже невозможно: комиссии по конфискации 
имущества, практика взятия заложников, поражение буржуазных элементов в правах, 
революционный произвол и растущий голод вызвали в памяти столь недавние 
страшные картины Октябрьской революции в России и оставили такой след, что их 
не вытеснили потом и кровавые преступления ворвавшихся в начале мая в Мюнхен 
соединений рейхсвера и добровольческих отрядов, когда были убиты в Пуххайме 
пятьдесят выпущенных на свободу русских военнопленных, безжалостно уничтожена 
на железнодорожной насыпи у Штарнберга санитарная колонна армии Советов, 
захвачен в своём мюнхенском помещении двадцать один ни в чём не повинный член 
союза подмастерьев-католиков (их бросили в тюрьму на Каролиненплац и там 
расстреляли по приговору полевого суда), а также безвинно ликвидированы 
двенадцать рабочих из Перлаха, причисленных потом следствием к числу ста 
восьмидесяти четырех лиц, погибших «по собственному легкомыслию и роковому 
стечению обстоятельств», и, наконец, зверски убиты или расстреляны вожди 
советского эксперимента Курт Эглхофер, Густав Ландауэр и Евгений Левине – все 
они вскоре оказались забытыми, потому что была заинтересованность в этом 
забвении. А вот восемь заложников, членов общества праворадикальных 
заговорщиков «Туле», содержавшихся в подвале гимназии Луитпольда и 
ликвидированных в ответ на эти бесчинства какой-то мелкой сошкой, остались в 
общественном сознании ещё на много лет одной из тщательно пестовавшихся 
устрашающих картин. Где бы ни появились вступившие войска, читаем мы в одном 
дневнике того времени, повсюду «люди машут платками, высовываются из окон, 
аплодируют, восторг царит неописуемый… все торжествуют» [265] . Из земли 
революции Бавария стала землёй контрреволюции.
 В более трезвых и стойких буржуазных кругах этот опыт первых послевоенных 
месяцев пробудил новое самосознание. Растерянная и в общем-то весьма и весьма 
маломощная воля революции продемонстрировала бессилие и концептуальное 
замешательство левого крыла, явно имевшего в своём распоряжении больше 
революционного пафоса, нежели революционного мужества. И если в мире 
социал-демократии оно показало себя энергичным фактором порядка, то в попытке 
правления Советов в Баварии обернулось прямо-таки фантастической стихией, не 
имевшей никакого представления ни о власти, ни о народе. Впервые в те месяцы 
буржуазия, или хотя бы её наиболее уравновешенная часть, осознала, что она 
нисколько не слабее хвалёного, окружённого аурой непобедимости, но, собственно 
говоря, простодушного рабочего класса.
 И это новое самосознание стремились привить буржуазии главным образом 
вчерашние фронтовики-офицеры среднего звена – все эти жаждавшие дела капитаны и 
майоры. Говоря словами Эрнста Юнгера, они наслаждались войной, как вином, и 
были все ещё опьянены ею. Несмотря на многократное превосходство противника, 
они не чувствовали себя побеждёнными. Призванные правительством на помощь, они 
укротили бунтовщиков и строптивые солдатские советы и подавили советский 
эксперимент в Баварии; они выполняли функции по охране незащищённых восточных 
границ Германии, и в первую очередь с Польшей и Чехословакией, до того как 
Версальский договор и положения о стотысячной армии не перечеркнули их 
будущего; теперь они чувствовали себя обманутыми, социально приниженными и 
уязвлёнными в национальном плане. Своеобразное сочетание самоосознания и 
чувства потерянности толкает их отныне в политику. К тому же многие уже не 
хотят или не могут расстаться с прекрасной беспорядочность