сказал бы: «И это прежняя Германия?»

     Адольф Гитлер 


 Я высмеял бы любого, кто стал бы мне пророчить, что это – начало новой эпохи 
всемирной истории.

    Конрад Хайден, вспоминая о годах учёбы в Мюнхене.

 Эйснер и попытка революции в Мюнхене. – Организация контрреволюции. – 
Добровольческие отряды и группы самозащиты граждан. – Поручение войсковой 
команды рейхсвера. – Письмо Гитлера Адольфу Гемлиху. – Общество «Туле» и 
Немецкая рабочая партия. – «Самое главное решение моей жизни». – 16 октября 
1919 г.: истинное пробуждение. – Шаг в люди. – Провозглашение 25 пунктов. – 
Решение стать политиком.
 Сцена, на которую вступил Гитлер весной 1919 года, имела своим задником особые 
баварские условия. Из мельтешащей череды фигур, на мгновение выталкивающей под 
яркий свет рампы то одного, то другого актёра из их великого множества, 
постепенно начинает выделяться его бледное, невыразительное лицо. В этой 
суматохе революции и контрреволюции, среди всех этих эйснеров, никишей, 
людендорфов, лоссовых, росбахов и каров, никто не казался столь мало подходящим 
на роль избранника истории, на которую все они претендовали, нежели он, ни у 
кого не было столь ничтожно мало средств и более анонимной исходной позиции, и 
никто не казался таким беспомощным, нежели «один из тех, кто вечно торчал в 
казарме, не зная, куда себя деть» [261] . Потом он охотно назовёт себя 
«неизвестным ефрейтором первой мировой войны», пытаясь засвидетельствовать тем 
самым неожиданную для него самого, улавливаемую только в мифологизированных 
взаимосвязях природу своего восхождения, ибо три года спустя он был уже 
хозяином сцены, на которую вступил в первой половине 1919 года, если и не 
против своей воли, то все же поначалу весьма неуверенной походкой.
 Ни один город в Германии не был так охвачен и потрясён революционными 
событиями, аффектами и противодействиями первых послевоенных недель, как Мюнхен.
 На два дня раньше, чем в Берлине, 7 ноября 1918 года, стремление нескольких 
леваков-одиночек улучшить мир свергло тысячелетнюю виттельсбахскую династию и 
внезапно вознесло их на вершину власти. Под руководством бородатого 
представителя богемы, театрального критика газеты «Мюнхен пост» Курта Эйснера 
они попытались – совсем в духе буквального прочтения ноты Вудро Вильсона – 
путём революционной смены ситуации «подготовить Германию к Лиге наций» и 
добиться для страны «мира, который избавит её от самого худшего». [262] 
 Однако слабость и непоследовательность американского президента, а также 
ненависть правых, сказывающаяся ещё и сегодня в отказе почитать память пришлых 
«бродяг без рода и племени» и швабингских большевиков, сорвали все планы 
Эйснера [263] . Уже сам факт, что ни он сам и ни один из этих новых людей не 
были баварцами, а, напротив, являли собой яркий тип антибуржуазного 
интеллигента, да притом нередко еврея, обрекал революционное правительство в 
этой пронизанной сословным духом земле на неудачу. К тому же режим наивного 
спектакля, установленный Эйснером, все эти беспрерывные демонстрации, публичные 
концерты, шествия с флагами и пламенные речи о «царстве света, красоты и 
разума» отнюдь не способствовали укреплению его позиций. Такое ведение 
государственных дел вызывало скорее столько же смеха, сколько и озлобления, но 
никак не симпатию, на которую рассчитывал Эйснер своим «правлением доброты», – 
утопические порядки, обладавшие на бумаге, из далёкой философской перспективы, 
такой силой воздействия, при соприкосновении с действительностью рассыпались в 
прах. И в то время как сам он с иронией именовал себя «Куртом I», как бы 
связывая себя с традицией свергнутого правящего дома, повсюду распевали песенку 
с издевательским припевом: «Революцья-люцья – во! Нам не надо ничего. Все 
заботы об одном – чтоб всё было кверху дном. Все перевернём!»
 Даже критическое отношение Эйснера к экстремистским вождям Союза «Спартака» и 
таким агентам мировой революции как Левин, Левине и Аксельрод, его возражения 
анархистским фантазиям писателя Эриха Мюзама и пусть даже словесные уступки, 
которые он делал распространённым сепаратистским настроениям, распространённым 
в Баварии, никак не могли в этой ситуации улучшить его положение. После 
выступления на социалистическом конгрессе в Берне с признанием вины Германии в 
развязывании войны он сразу же оказался в эпицентре организованной кампании 
безудержных нападок, требовавшей его устранения и заявившей, что его время 
истекло. Сокрушительное поражение на выборах вынудило его вскоре вслед за этим 
принять решение об уходе. 21 февраля, когда он в сопровождении двух сотрудников 
направился в ландтаг, чтобы заявить о своей отставке, его застрелил 
двадцатидвухлетний граф Антон фон Арко-Валлей. Это был бессмысленный, ненужный 
и чреватый катастрофическими последствиями поступок.
 Уже несколько часов спустя, во время панихиды по убитому, в здании ландтага 
ворвался левак Алоис Линднер, бывший мясником и кельнером в пивной, и, открыв 
дикую пальбу, застрелил министра Ауэра и ещё двух человек. Все собрание в 
панике разбежалось. Однако, вопреки тому, чего ожидал Арко-Валлей, общественное 
мнение в своём большинстве стало склоняться влево. У всех ещё в памяти было 
убийство Розы, Люксембург и Карла Либкнехта, и в новом преступлении увидели 
выражение стремления реакции вновь объединится и вернуть утраченную власть. В 
Баварии объявляется чрезвычайное положение и раздаётся призыв ко всеобщей 
забастовке. Когда часть студентов выступила в поддержку Арко-Валлея, считая его 
поступок героическим, университет был закрыт и начались многочисленные аресты – 
брали заложников, была введена беспощадная цензура, банки и общественные здания 
захватили отряды Красной армии, на улицах появились броневики и грузовики с 
солдатами, которые через громкоговорители кричали: «Отомстим за Эйснера!». В 
течение целого месяца вся исполнительная власть была сосредоточена в руках 
некоего Центрального совета во главе с Эрнстом Никишем, и то