к контрреволюционному протесту.
 Это противодействие проявит себя в первую очередь в настроениях критики в 
адрес цивилизации и найдёт своих апологетов в таких авторах как Пауль де Лагард,
 Юлиус Лангбен и Ойген Дюринг. Конечно, обличавшееся ими недомогание относилось 
к симптомам общецивилизационного кризисного настроения, представлявшего собой 
реакцию на лишённый фантазии, прагматический оптимизм эпохи. На рубеже веков 
оно наделало немало шума как в Соединённых Штатах, так и во Франции, привлекло 
внимание к делу Дрейфуса, к «Аксьон франсэз», к манифестам Морраса и Барреса. 
Габриеле д'Аннунцио, Энрико Коррадини, Мигель Унамуно, Дмитрий Мережковский и 
Владимир Соловьёв, Кнут Гамсун, Якоб Буркхардт и Дэвид Герберт Лоуренс стали, 
при всех их индивидуальных различиях, выразителями сходных страхов и 
противодействий. Однако в Германии этот, подобный вторжению и чрезвычайно 
глубокий перелом, так внезапно перебросивший страну из её бидермайера [233] в 
модерн и требовавший при этом все новых разрывов и расставаний, придал здешнему 
протесту несравнимую с остальной Европой экзальтированную окраску, где страх и 
отвращение по отношению к действительности сочетались с романтической тоской по 
канувшим в Лету идиллическим порядкам.
 И эта традиция тоже пришла издалека. Страдание по поводу «опустошений», 
приносимых процессом цивилизации, можно было проследить до Руссо или 
«Вильгельма Майстера» Гёте. Апологеты этого неприятия презирали процесс и не 
без гордости признавались в своей – не от мира сего – отсталости; все они были 
наблюдателями вне своего времени, стремившимися, как писал Лагард, увидеть 
такую Германию, которой никогда не было и, может быть, никогда и не будет. Ко 
всем фактам-возражениям они относились с высокомерным пренебрежением и горько 
сетовали на «одноглазый разум». Свой порою весьма остроумный иррационализм они 
обращали против биржевого дела и урбанизации, принудительных прививок, мирового 
хозяйства и позитивистской науки, против «коммунизации» и первых аэропланов – 
короче говоря, против всего процесса эмансипации современного мира, того 
процесса, из проявлений которого они рисовали общее полотно катастрофического 
«заката души».
 Будучи «пророками озлобленной традиции», они жаждали прихода дня, когда будет 
положен конец опустошению и «старые боги вновь выйдут из вод».
 Противопоставлявшиеся ими новому времени представления о ценностях, включали в 
себя естественность, искусство, прошлое, аристократию и любовь к смерти, а 
также право сильной цезаристской личности. Бросается в глаза, что этот протест, 
содержавший сетования по поводу упадка немецкой культуры, нередко был пронизан 
идеями империалистического мессианства, в которых страх обращался в агрессию, а 
отчаяние искало утешения в величии. Самая известная книга, выразившая эту 
тенденцию времени, принадлежала перу Юлиуса Лангбена и называлась 
«Рембрандт-воспитатель». Вышедшая в свет в 1890 году, она пользовалась 
невероятным успехом и уже за полтора-два года насчитывала до сорока переизданий.
 Такая широкая популярность этого эксцентричного свидетельства паники, 
антисовременности и националистического мессианского бреда приводит к мысли, 
что сама книга была выражением того кризиса, который она изгоняла своими 
заклинаниями с такой страстью и ожесточением.
 Чуть ли не ещё более чреватым последствиями нежели соединение враждебного 
отношения к цивилизации с национализмом эпохи явилась – как это уже имело место 
с социал-дарвинистскими и расистскими теориями – смычка этих чувств с 
антидемократическими идеями. И это было диагнозом, свидетельствовавшим о 
болезни того либерального западного общества, которое основало свой 
политический строй на принципах Просвещения и Великой французской революции. 
Этот поворот носил общеевропейский характер, так, «в частности, во Франции и в 
Италии», как писал позднее Жюльен Бенда, около 1890 года писатели «с 
поразительной проницательностью осознали, что доктрины абсолютного авторитета, 
дисциплины, традиции, отрицания духа свободы, утверждения нравственной 
оправданности войны и рабства дали возможность занять гордые и несгибаемые 
позиции, и в то же время они в значительно большей степени отвечали 
представлениям простых людей, нежели сентиментальные либерализм и гуманизм» 
[234] . И хотя страдание по поводу модерна, было, несмотря на все литературные 
успехи, все ещё делом лишь какого-то исключительного меньшинства, эти 
настроения – снова говоря о Германии – постепенно станут, и в первую очередь 
через молодёжное движение, которое было не просто ими охвачено, а стало 
прямо-таки фанатическим и чистым их выражением, сказываться всё сильнее и 
сильнее. «Вся великая тяга немцев, – опишет эту позицию Фридрих Ницше, – 
направлялась против Просвещения и против революции в обществе, которая с грубым 
непониманием принималась за следствие первого: пиетет по отношению ко всему ещё 
существующему пытался обратиться в пиетет по отношению ко всему, что 
существовало, только чтобы вновь наполнились сердце и дух и не оставили в себе 
места для будущих и обновляющих целей. На месте культа разума был воздвигнут 
культ чувства…» [235] 
 И, наконец, враждебные цивилизации настроения времени сомкнутся и с 
антисемитизмом. «Немецкий антисемитизм реакционен, – такой вывод сделает в 1894 
году из обширных, проводившихся по всей Европе исследований Герман Бар, – это 
бунт маленьких бюргеров против промышленного развития» [236] . Постановка знака 
равенства между евреями и модерном и впрямь не была лишена оснований, равно как 
и утверждение об их особой приспособляемости к условиям капиталистической 
экономики, построенной на конкуренции. Вот это и являлось двумя сильнейшими 
мотивами всех страхов за будущее. Вернер Зомбарт напишет даже, что «еврейская 
миссия» заключается в том, чтобы «ускорить переход к капитализму… (и) устранить 
пока ещё сегодня законсервированные остатки докапиталистической организации,