к судии, который один вправе вершить суд над нами. Ибо не вы вынесете 
нам свой приговор, господа, – приговор будет вынесен вечным судом истории, он 
скажет своё слово об обвинении, возбуждённом против нас. Тот приговор, который 
вынесете вы, я знаю. Но тот суд не будет спрашивать нас, замышляли ли мы 
государственную измену. Тот суд вынесет свой приговор нам, 
генерал-квартирмейстеру старой армии, его офицерам и солдатам, которые, будучи 
немцами, хотели лучшего своему народу и отечеству, были готовы сражаться и 
умереть. И пусть вы хоть тысячу раз признаете нас виновными, – богиня вечного 
суда с усмешкой порвёт требование прокурора и приговор суда, ибо она оправдает 
нас».

 Приговор мюнхенского народного суда почти полностью совпал, как это точно 
будет кем-то подмечено, с предсказанным Гитлером приговором «вечного суда 
истории». Лишь с большим трудом председателю удалось уговорить трех заседателей 
вообще признать подсудимых виновными, да и то только после того, как он заверил 
их, что Гитлер со всей определённостью может рассчитывать на досрочное 
помилование. Само объявление приговора стало событием в жизни мюнхенского 
общества, которое рвалось чествовать своего скандалиста, коему оно так рьяно 
покровительствовало. Приговор, в преамбуле которого ещё раз отмечались «чисто 
патриотический дух и благороднейшие помыслы» обвиняемых, предусматривал для 
Гитлера минимальное наказание – пятилетнее тюремное заключение и шестимесячный 
испытательный срок после отсидки; Людендорф был оправдан. Когда же суд объявил 
о своём решении не прибегать в отношении человека, «который мыслит и чувствует 
так по-немецки, как Гитлер», к законодательно предусмотренному положению о 
высылке нарушивших закон иностранцев, это было встречено публикой в зале суда 
продолжительной овацией. А когда судьи уже покидали помещение, Брюкнер дважды 
громко крикнул: «Ну, теперь уж тем более!» Затем Гитлер показался в окне здания 
суда бурно приветствовавшей его собравшейся толпе. В зале за его спиной 
высились горы цветов. Государство в очередной раз проиграло схватку.
 Всё-таки казалось, что времени подъёма Гитлера пришёл конец. Правда, сразу же 
после 9 ноября в Мюнхене собирались толпы и устраивали сопровождавшиеся драками 
демонстрации в его защиту, да и на последовавших вскоре выборах в ландтаг 
Баварии и в рейхстаг сторонники «фёлькише» получили ощутимую прибавку в 
поданных за них голосах. Но партия – или камуфляжная форма оной, в какой она 
продолжала выступать и после запрета, – не объединяемая более столь же 
магическими, сколь и макиавеллистскими способностями Гитлера, за короткое время 
распалась на отдельные группы, ревниво и ожесточённо враждовавшие друг с другом 
и утратившие какое-либо значение. Дрекслер даже жаловался, что Гитлер «своим 
идиотским путчем полностью развалил партию на веки вечные» [429] . Да и шансы, 
которыми пользовалась партийная агитация, почти исключительно питавшаяся 
комплексами общественного недовольства, стали уменьшаться, когда, начиная с 
конца 1923 года, положение в стране основательно стабилизировалось, в частности,
 была остановлена инфляция, и в истории республики, столь несчастливо 
начавшейся, наступил период «счастливых годов». Поэтому, невзирая на все 
локальные мотивы, 9 ноября следует рассматривать как одну из перипетий более 
широкой драмы в общей истории веймарского времени – этот день знаменовал собой 
завершение послевоенного периода. Казалось, что выстрелы у пантеона 
«Фельдхеррнхалле» принесли заметное отрезвление и обратили остававшийся столь 
долго замутнённым, блуждавшим в ирреальности взор нации хотя бы частично к 
действительности.
 Да и для самого Гитлера и истории его партии потерпевшая фиаско ноябрьская 
операция станет поворотным моментом, а тактические и личные уроки, которые он 
из неё извлечёт, определят весь его дальнейший путь. И та мрачная 
торжественность культа, коим он окружит потом это событие, проходя ежегодным 
мемориальным маршем между дымящимися пилонами и устраивая на площади Кёнигсплац 
последнюю поверку павшим в то ноябрьское утро и упокоившимся навеки в своих 
бронзовых гробах, не сводится к одной лишь театромании Гитлера – скорее, это 
было одновременно и данью уважения удачливого политика одному из памятных 
уроков его политического образования, ибо тот день и впрямь явился «может быть, 
самым большим счастьем» его жизни, «подлинным днём рождения» партии [430] . Он 
принёс ему впервые известность не только за пределами Баварии, но и самой 
Германии, дал партии мучеников, легенду, романтическую ауру подвергшейся 
преследованию верности и даже нимб решительности. «Не заблуждайтесь, – говорил 
потом Гитлер в одной из своих приуроченных к очередной годовщине речей, где 
поднимал на щит все эти выгоды, приписывая их „мудрости Провидения“. – Если бы 
мы тогда не выступили, я никогда не смог бы… основать революционное движение. И 
мне бы с полным правом могли сказать: Ты витийствуешь, как все остальные, и 
делаешь так же мало, как все остальные». [431] 
 Стоя на коленях у «Фельдхеррцхалле» под прицелом подкреплявших авторитет 
государства ружейных стволов, Гитлер в то же время раз и навсегда определил 
своё отношение к государственной власти, ставшее исходным пунктом 
последовательного курса на её завоевание, который был развит им в последующие 
годы и твёрдо проводился вопреки всем продиктованным нетерпением 
внутрипартийным боям и мятежам. Правда, как мы знаем, он уже и до этого 
обхаживал власть, чтобы заручиться её благоволением, и его признание, будто бы 
он «с 1919-го по 1923-й год вообще не думал ни о чём, а только о 
государственном перевороте» [432] , нельзя понимать буквально, но теперь он 
учился рационализировать свою скорее инстинктивную тягу быть под сенью власти и 
превращать эту тягу в тактическую систему национал-социалистической революции. 
Ибо ноябрьские дни научили его, что захват современной государственной 
структуры насильственным путём бесперспективен и ч