просил её успокоиться. Даже когда 
оберландский судебный советник Пенер говорил об «этом Фрице Эберте» и заявил, 
что республика, «её устройство и законы для меня не указ», судья не прервал его.
 Как сказал один из баварских министров на заседании кабинета 4 марта, суд 
«пока ничем не дал понять», что он придерживается иных убеждений, «нежели 
обвиняемые» [425] . Кар и Зайссер в такой ситуации весьма скоро сникли, бывший 
генеральный государственный комиссар, хмуро уставившись прямо перед собой, 
попытался в своём изобиловавшем противоречиями выступлении свалить всю вину за 
операцию на Гитлера, не понимая, что тем самым играет на руку тактике 
последнего. Только Лоссов защищался очень энергично. Вновь и вновь обвинял он 
своего противника в том, что тот множество раз нарушал данное слово – «и 
сколько бы господин Гитлер ни говорил, что это неправда». Фюрера НСДАП он 
изобразил, со всем презрением, присущим его сословию, «нетактичным, 
ограниченным, скучным, то бесчувственным, то сентиментальным и уж во всяком 
случае неполноценным человеком» и представил суду сделанное по его поручению 
заключение психолога: «Он считал себя немецким Муссолини, немецким Гамбеттой, а 
его свита, унаследовавшая византийство монархии, называет его немецким мессией».
 Когда же Гитлер несколько раз прерывал генерала, то вместо «наказания за 
неуважение к суду», которое, по мнению председательствовавшего, «не имело бы 
большой практической ценности», получал лишь увещевания умерить свой пыл [426] .
 Даже первый прокурор в своей обвинительной речи не поскупился на бросавшиеся в 
глаза комплименты в адрес Гитлера, расхвалив его «уникальный ораторский дар» и 
посчитав, что было бы «все же несправедливо называть его демагогом». С 
благожелательным респектом прокурор продолжал: «Свою частную жизнь он сохранил 
в чистоте, что при всех соблазнах, которые вполне естественно подстерегали его 
в качестве популярного партийного вождя, заслуживает особого признания… Гитлер 
– высокоодарённый человек, выбившийся из простых людей на достойную уважения 
позицию в общественной жизни, – и все это благодаря серьёзному, настойчивому 
труду. Он отдался со всей самоотверженностью идеям, которыми он живёт, и как 
солдат честно исполнял свой долг. Его нельзя упрекнуть в том, что он 
использовал в корыстных целях ту позицию, которую себе создал». [427] 
 Совокупность всех этих благоприятных обстоятельств чрезвычайно облегчила 
Гитлеру достижение поворота в процессе. Хотя главную роль тут, конечно же, 
сыграло его собственное умение, сделавшее из многократно осмеянного фиаско 
этого путча триумф и превратившее муки и нерешительность в ту ночь на 9 ноября 
в героический поступок национального масштаба. Интуитивно и вызывающе 
проявленная уверенность, с которой Гитлер после только что пережитого тяжёлого 
поражения встретил процесс и взял на нём всю вину за провалившуюся операцию на 
себя, дабы оправдать своё поведение высоким именем патриотического и 
исторического долга, является, без сомнения, одним из его наиболее впечатляющих 
политических достижений. В своём заключительном слове, точно отразившем 
самоуверенный характер его поведения на процессе, он, ссылаясь на прозвучавшее 
замечание Лоссова, которое сводило его до роли «пропагандиста и агитатора», 
заявил:

 «Какие же маленькие мысли у маленьких людей! Присовокупите ещё убеждение, что 
я не стремлюсь к завоеванию министерского поста. Я считаю недостойным великого 
человека желание закрепить своё имя в истории только тем, что он станет 
министром… То, что стояло у меня перед глазами, было с первого дня больше, 
нежели министерское кресло. Я хотел стать разрушителем марксизма. Я буду решать 
эту задачу, и если я её решу, то титул министра был бы для меня просто 
насмешкой. Когда я впервые стоял перед могилой Вагнера, сердце моё 
переполнилось гордостью за то, что тут покоится человек, который запретил 
писать на могильной плите: „Тут покоится тайный советник, музыкальный директор, 
Его Превосходительство барон Рихард фон Вагнер“. Я горд тем, что этот человек и 
ещё многие люди немецкой истории довольствовались тем, чтобы оставить потомкам 
своё имя, а не свой титул. Не из скромности хотел я тогда быть „барабанщиком“, 
это – высшее, а всё остальное – мелочь» [428] .

 Естественность, с которой он претендовал на право называться великим человеком 
и защищался от слов Лоссова, и тон беззастенчивого самовосхваления уже с самого 
начала производят ошеломляющий эффект и делают его центральной фигурой процесса.
 Хотя ведомственная переписка с её строгим чинопочитанием до самого конца и 
упоминает Гитлера после Людендорфа, но это стремление всех сторон щадить 
генерал-квартирмейстера Великой войны даст Гитлеру дополнительный шанс, который 
он распознает и использует, – взяв всю ответственность на себя одного, он 
оттеснит Людендорфа, не давая ему занять вакантную роль вождя всего движения 
«фелькише». И чем дальше длился процесс, тем все в большей мере исчезали для 
Гитлера и авантюрность, ирреальность и полная безысходность операции, и уходило 
на задний план его, собственно говоря, весьма пассивное и растерянное поведение 
в колонне в то утро, и, ко всеобщей озадаченности и изумлению, ход событий 
приобретал все больше и больше вид изобретательно спланированного, вполне 
увенчавшегося успехом мастерского путча. «Дело 8 ноября не провалилось», – 
заявит он ещё в зале суда и публично заложит тем самым фундамент грядущей 
легенды. В последних фразах своего заключительного слова он вдохновенно 
обрисует видение своего триумфа в политике и истории:

 «Армия, которую мы обучили, растёт с каждым днём, с каждым часом. Именно в эти 
дни я льщу себя гордой надеждой, что придёт час, когда эти дикие своры станут 
батальонами, батальоны превратятся в полки, а полки – в дивизии, что старая 
кокарда будет очищена от грязи, и старые знамёна будут вновь развеваться 
впереди, и тогда наступит примирение на вечном последнем суде божьем, перед 
которым мы готовы предстать. Тогда из наших костей и из наших могил донесутся 
голоса