и его пуститься на то, что оно считало 
неоправданным риском.
      Гитлер был убежден, что французская политическая система прогнила до 
основания и заразила французскую армию. Он знал силу коммунистов во Франции, 
знал, что ее можно будет использовать, чтобы ослабить или парализовать действия,
 как только Риббентроп и Молотов достигнут соглашения и Москва осудит 
французское и английское правительства за то, что они вступили в 
капиталистическую и империалистическую войну[59]. Гитлер был убежден, что 
Англия – пацифистская и выродившаяся страна. Он считал, что хотя воинственное 
меньшинство в Англии и заставило Чемберлена и Даладье объявить войну, оба будут 
вести ее в возможно меньших масштабах и, как только Польша будет раздавлена, 
оба признают этот свершившийся факт точно так же, как они это сделали годом 
ранее в отношении Чехословакии. В целом ряде случаев до этого инстинкт Гитлера 
оказывался правильным, а доводы и опасения его генералов – неправильными. Он, 
однако, не понимал, какие глубокие сдвиги совершаются в Англии и во всей 
Британской империи, когда раздается боевой призыв. Не понимал он и того, что те 
самые люди, которые ревностнее всех ратуют за мир, в мгновение ока превращаются 
в неутомимых тружеников во имя победы. Он неспособен был оценить умственную и 
духовную силу нашего островного народа, который при всем своем нерасположении к 
войне и военным приготовлениям привык на протяжении веков считать, что победа 
принадлежит ему по праву первородства. Но так или иначе, в начале войны 
английская армия не могла играть скольконибудь существенной роли. В отношении 
французского народа Гитлер был убежден, что душа его не лежит к войне. И это 
действительно было так. Гитлер настоял на своем, и приказы его были выполнены.
      Наши офицеры считали, что после разгрома польской армии Германии придется 
держать в Польше приблизительно 15 дивизий, значительную часть которых составят 
малобоеспособные соединения. Если у нее были какиелибо сомнения относительно 
русского пакта, она, возможно, довела бы численность своих войск на Востоке до 
30 дивизий. Таким образом, исходя из наименее благоприятных расчетов, Германия 
смогла бы снять с Восточного фронта более 40 дивизий, доведя численность своих 
войск на Западе до 100 дивизий. К тому времени французы сумели бы 
отмобилизовать 72 дивизии во Франции в дополнение к гарнизонам крепостей силой 
до 12 – 14 дивизий. Кроме того, имелось бы 4 дивизии английских экспедиционных 
войск. Для охраны итальянской границы потребовалось бы 12 французских дивизий. 
Следовательно, против Германии удалось бы выставить в общей сложности 76 
дивизий. Таким образом, противник имел бы превосходство над союзниками в 
пропорции 4:3 и, кроме того, вероятно, смог бы сформировать дополнительные 
дивизии резерва, доведя в скором времени общую численность своих войск до 130 
дивизий. Французы, со своей стороны, располагали еще 14 дивизиями в Северной 
Африке, часть которых можно было перебросить на континент, а также 
дополнительными силами, которые постепенно могла бы перебросить Великобритания.
      Что касается авиации, то наш штабной комитет считал, что после разгрома 
Польши Германия сможет сосредоточить на Западе более двух тысяч 
бомбардировщиков против объединенной франкоанглийской авиации в количестве 950 
самолетов[60]. Отсюда было ясно, что, как только Гитлер разделается с Польшей, 
он и на земле и в воздухе окажется гораздо сильнее англичан и французов, вместе 
взятых. Следовательно, не могло быть и речи о французском наступлении против 
Германии. Каковы же были шансы на немецкое наступление против Франции?
      Возможны, конечно, были три варианта. Вопервых, вторжение через 
Швейцарию. В этом случае возможен был обход южного фланга линии Мажино, однако 
с этим вариантом был сопряжен ряд трудностей географического и стратегического 
порядка. Вовторых, вторжение во Францию через франкогерманскую границу. Этот 
вариант казался маловероятным, так как считалось, что немецкая армия была тогда 
еще недостаточно оснащена или вооружена для мощного наступления на линию Мажино.
 Втретьих, вторжение во Францию через Голландию и Бельгию. Это означало бы 
движение в обход линии Мажино и не было сопряжено с такими крупными потерями, 
которые пришлось бы нести в случае лобовой атаки против долговременных 
укреплений. Интересы союзников требовали, чтобы противник был, по возможности, 
остановлен в Бельгии.
      «Насколько нам известно, – писал штабной комитет, – французский план 
состоит в том, что, если бельгийцы удержатся на линии Мааса, французская и 
английская армии займут линию Живе, Намюр с английскими экспедиционными 
войсками, действующими на левом фланге. Мы считаем нецелесообразным принимать 
этот план без согласования с бельгийцами планов занятия этой линии 
заблаговременно до немецкого наступления... Если отношение бельгийцев не 
изменится и не удастся разработать план заблаговременного выхода на линию Живе, 
Намюр (называемую также линией Маас, Антверпен), мы решительно настаиваем на 
том, чтобы немецкое наступление было встречено на подготовленных позициях на 
французской границе».
      Необходимо напомнить последующую историю этого важнейшего вопроса. 20 
сентября он был поставлен перед военным кабинетом и после краткого обсуждения 
передан в верховный военный сов