тем сдержанный, советский министр иностранных дел, следя за каждым своим словом,
 неторопливо говорил то, что он хотел сказать, и внимательно слушал других. Он 
был чужд какой бы то ни было непосредственности. Его нельзя было взволновать, 
рассмешить, рассердить: какой бы вопрос ни обсуждался, чувствовалось, что он 
был с ним прекрасно знаком, что он тщательно отмечал все новые данные по этому 
вопросу, которые можно было почерпнуть из разговора, что он точно формулировал 
свое официальное мнение и что он не выйдет за пределы заранее принятых 
установок. Должно быть, и недавний договор с Риббентропом{163} он заключал с 
той же уверенностью, какую теперь вносил в переговоры с западными державами. 
Молотов, который не был и не хотел быть ничем иным, как отлично пригнанным 
винтиком неумолимой машины, в моем представлении воплощал личность, воспитанную 
тоталитарной системой. Это была масштабная личность. Но в самой глубине его 
души, кажется, таилась грусть. 

В ходе наших лондонских переговоров с советским министром иностранных дел мы 
пришли к соглашению относительно помощи, какую его правительство и Национальный 
комитет обязывались оказать друг другу в ближайшем будущем. "Свободная Франция" 
должна была толкать американских и английских союзников к скорейшему открытию 
второго фронта в Европе. Кроме того, своей дипломатической и общественной 
деятельностью она должна была способствовать прекращению того состояния 
изоляции, в котором Россия пребывала в течение длительного времени. Со своей 
стороны советское правительство соглашалось поддержать в Вашингтоне и Лондоне 
наши стремления, направленные на восстановление путем вооруженной борьбы 
единства Франции и империи. Это касалось управления нашими заморскими 
владениями, например Мадагаскаром, различных так называемых параллельных, а по 
сути дела центробежных действий, которые англосаксы осуществляли в ущерб нашему 
делу, а также групп движения Сопротивления во Франции. Причем советское 
правительство признавало, что никакая иностранная держава, включая и СССР, не 
имела права призывать какую-либо из этих групп к неповиновению по отношению к 
генералу де Голлю. Что касается будущего, то Франция и Россия договаривались об 
объединении своих усилий при установлении мира. "Мое правительство, заявил мне 
Молотов, - является союзником правительств Лондона и Вашингтона. В интересах 
ведения войны мы должны тесно сотрудничать с ними. Но с Францией Россия хочет 
иметь самостоятельный союз независимо от этого". 

Несмотря на усилия, предпринятые "Свободной Францией" в деле установления 
связей с Вашингтоном и Москвой, центром ее деятельности по-прежнему оставался 
Лондон. В силу обстоятельств наша деятельность, которая включала военные усилия,
 связь с метрополией, пропаганду, информацию, финансы, экономику заморских 
владений, была тесно переплетена с деятельностью англичан. Вследствие этого мы 
должны были поддерживать с ними более тесные отношения, чем когда-либо. Но по 
мере того как наше движение росло, их вмешательство в наши дела создавало для 
нас все большие затруднения. Однако после вступления в войну России и Америки 
положение самой Англии могло стать затруднительным в союзе с двумя такими 
гигантами и это могло вынудить ее пойти на сближение с нами, чтобы действовать 
в Европе, на Востоке, в Африке и на Тихом океане в духе искреннего 
сотрудничества. Мы с радостью приветствовали бы такую перемену, и у нас подчас 
создавалось впечатление, что и некоторые английские руководители склонялись к 
такой политике. 

Примером может служить Энтони Иден. Этот английский министр хотя и представлял 
собой законченный тип англичанина и министра, проявлял широту взглядов и 
восприимчивость, свойственные скорее континентальному европейцу, нежели жителю 
Альбиона, и простому смертному, чем должностному лицу. Воспитанный в духе 
старых английских традиций (Итон, Оксфорд, консервативная партия, палата общин, 
Форин-офис), он все же мог воспринимать все непосредственное и новое. Этот 
дипломат, целиком преданный интересам своей страны, умел учитывать стремления 
других и сохранял приверженность к принципам международной морали среди всей 
грубости и цинизма своего времени. Мне часто приходилось иметь дело с Иденом, 
причем нередко по вопросам весьма неприятного характера. И в большинстве 
случаев я имел возможность оценить не только его блестящий ум, глубокое знание 
дела, личное обаяние, но и искусство, с каким он умел создавать и поддерживать 
во время переговоров атмосферу дружелюбия, что облегчало достижение соглашения, 
если оно было возможным, либо избавляло обе стороны от чувства досады, если это 
соглашение оказывалось недостижимым. К тому же я убежден, что Антони Иден 
чувствовал особое расположение к Франции. Ей он был обязан значительной долей 
своей культуры. Как политику, она представлялась ему необходимой в качестве 
противовеса всему тому варварству, которое распространялось в мире. И наконец, 
этот душевный человек не мог оставаться безучастным к горю, постигшему великую 
нацию. 

Но несмотря на благие намерения Идена, союз наш все же не был розой без шипов. 
Готов признать, что нередко сам Иден мог испытывать досаду, сталкиваясь в нашей 
среде с некоторым недоверием и несговорчивостью. Но основные трудности 
создавались с английской стороны: подозрительность Фории-офиса, претензии 
колониалистов, предубеждения военных, интриги "Интеллидженс сервис". К тому же 
хотя политические круги Лондона в целом благожелательно относились к "Свободной 
Франции", они испытывали подчас влияние иного рода. Некоторые консерваторы 
хмуро смотрели на этих французов с Лотарингским крестом, твердивших о революции.
 Различные лейбористские группки, напротив, задавались вопросом, не скатывается