союзников, которыми они осуществляют сотрудничество. "В таком случае, - заявил 
я, - мы предпочитаем идти собственным путем, чем терпеть все это, а вы идите 
своей дорогой". В ответ на его жалобы и ссылки на препятствия, которые мы якобы 
чинили английскому командованию, я ответил ему, напомнив завет Фоша, что всякое 
действенное союзное командование должно быть беспристрастным. Литтлтон, - 
добавил я, - может говорить и писать что ему угодно по этому поводу, но слова 
Фоша к англичанам нельзя применить. А если Уилсон, для того чтобы захватить 
власть в Джезире, Пальмире и Джебель-Друзе, ссылается на необходимость обороны 
Леванта, то это неудачный аргумент. Враг в настоящее время далеко от 
Джебель-Друза, от Пальмиры и Джезире. Если же считать, что существует 
возможность возникновения новой угрозы со стороны держав оси в отношении Сирии 
и Ливана, то для ее устранения следовало бы выработать общий англо-французский 
план обороны, а не проводить английскую политику, направленную на подрыв наших 
позиций. 

Литтлтон, видимо, был заинтересован, чтобы наша встреча хоть в чем-нибудь 
закончилась согласием, и, как мяч на лету, подхватил мое предложение о "плане 
обороны". Он предложил мне для обсуждения этого вопроса пригласить генерала 
Вилсона, которого не было с нами, так как я не хотел, чтобы он присутствовал на 
совещании. Я отказался, но согласился, чтобы Уилсон и Катру встретились 
где-нибудь вне Бейрута, где они могли бы договориться по этому вопросу. Их 
встреча состоялась на другой день. Но из этой встречи ничего не вышло, и это 
было лишним доказательством, что англичане думали о чем угодно, но только не об 
обороне Леванта от немцев. Тем не менее чтобы доказать свою добрую волю, 
английский министр, покидая меня, вручил мне письмо, повторившее уже 
высказанные им заверения о политической незаинтересованности Великобритании. 
Кроме того, на словах Литтлтон заверил меня, что я буду вполне удовлетворен 
практическими последствиями нашей беседы. 

Так как все эти потрясения не поколебали "Свободную Францию", я допускал, что, 
пожалуй, и в самом деле можно рассчитывать на некоторую передышку в наших 
затруднениях. Но я достаточно видел на своем веку, чтобы не понимать, что рано 
или поздно кризис снова разразится. Однако и на сегодня хватало забот. Чтобы 
подвести итоги всем этим временно преодоленным трудностям, я направил в Лондон 
своей делегации, напуганной занятой мною позицией, послание, в котором 
резюмировал ход событий и делал из них следующий вывод: "Наше величие и сила 
заключаются единственно в нашей непримиримости во всем, что касается защиты 
прав Франции. Эта непримиримость будет нам нужна вплоть до самого Рейна". 

Во всяком случае, начиная с этого времени ход событий принял другой оборот. 
Лармина получил возможность вместе со своими сотрудниками посетить вишистские 
части, которые еще не были погружены на суда, и в последний раз обратиться к 
офицерам и солдатам с призывом присоединиться к нам. Катру смог встретиться с 
некоторыми должностными лицами, которых он лично намеревался пригласить к нам 
на службу. Меня тоже посетили многие лица. В конечном счете на нашу сторону 
перешло 127 офицеров и около 6 тысяч солдат и унтер-офицеров, то есть пятая 
часть всего наличного состава войск Леванта... Кроме того, были срочно 
восстановлены сирийские и ливанские части общей численностью в 290 офицеров и 
14 тысяч солдат. Однако 25 тысяч офицеров, унтер-офицеров и солдат французской 
армии и военно-воздушных сил удалось от нас оторвать, хотя не вызывает сомнения,
 что большая часть их присоединилась бы к нам, если бы у нас была возможность 
разъяснить им положение вещей. Я уверен, что французы, возвращавшиеся во 
Францию с разрешения врага, вместо того чтобы вернуться на родину с оружием в 
руках, были страшно удручены и ими овладевали большие сомнения. Что касается 
меня лично, я с болью в сердце смотрел на транспортные суда, присланные 
правительством Виши и уходившие в море, увозя с собою еще один шанс на победу 
моей родины. 

Но необходимо было использовать по крайней мере те шансы, которые еще 
оставались у Франции. Генерал Катру занялся этим весьма энергично. Веривший в 
величие Франции, властный, умеющий обращаться с людьми, особенно с уроженцами 
Востока, в тонкой и страстной игре которых он великолепно разбирался, уверенный 
в себе самом, преданный нашему великому делу и тому, кто им руководил, генерал 
Катру выступил с большим достоинством и с большим благородством отстаивал 
интересы Франции в Леванте. Если мне иногда приходила в голову мысль, что его 
стремление очаровывать людей и склонность к примирению не всегда вязались с 
характером борьбы, которая была ему поручена, если, в частности, он не всегда 
вовремя распознавал тайное недоброжелательство англичан, то все-таки я всегда 
признавал его огромные заслуги и высокие качества. В сложившейся исключительно 
трудной обстановке, когда не хватало средств, а на каждом шагу встречались 
препятствия, генерал Катру преданно служил Франции. 

Прежде всего ему пришлось организовать сверху донизу в стране французскую 
администрацию, которая повсюду в одно мгновение была почти сведена к нулю в 
результате ухода большинства должностных лиц, представлявших государственную 
власть, и большинства офицеров разведывательных учреждений. Катру взял к себе в 
качестве генерального секретаря Поля Леписсье, который прибыл к нам из Бангкока,
 где он был посланником Франции. Генерала Колле Катру назначил представителем 
при сирийском правительстве, а Пьера Бара - при ливанском. Одновременно Давид, 
а позднее Фукено были направлены в Алеппо, де Монжу - в Триполи, Дюмарсэ в