своей боевой мощи каждая из этих дивизий, независимо от качества боевых машин, 
была весьма далека от того, что я предлагал. В ее состав решено было включить 
120 танков, я же говорил о 500. Она имела всего лишь один батальон мотопехоты, 
перевозимый на автомашинах, тогда как в соответствии с моим планом их следовало 
иметь 7 и оснастить вездеходами. Дивизия включала 2 артиллерийских дивизиона, я 
же считал, что в ее состав надо включить 7 дивизионов, вооруженных орудиями с 
круговым обстрелом. В дивизию не предполагалось включать разведывательный 
батальон. Я же считал, что он ей необходим. И наконец, я имел в виду 
использовать механизированные войска исключительно в качестве самостоятельной 
силы, исходя из чего и строилась их организация и командование ими. Здесь же 
речь шла совсем о другом: предполагалось прикомандировать бронетанковые дивизии 
к различным армейским корпусам прежнего типа. Иначе говоря, намеревались 
растворить их в общем боевом порядке. 

В области политики делались столь же робкие и нерешительные попытки внести 
некоторые изменения, что и в деле организации национальной обороны. Состояние 
безмятежного спокойствия, охватившее руководящие круги в начале "странной 
войны"{67}, стало постепенно исчезать. Мобилизация миллионов людей, 
переключение промышленности на производство вооружения, большие военные расходы 
вызывали в стране брожение, результаты которого становились более чем 
очевидными для встревоженных политиков. В то же время не было заметно 
каких-либо признаков постепенного ослабления противника, чего так ждали от 
блокады. Никто открыто не ратовал за новую военную политику, для проведения 
которой не было необходимых средств, однако все выражали тревогу и едко 
критиковали прежнюю политику. В конце концов, как обычно, разразился 
правительственный кризис. Режим, не способный принять меры, которые обеспечили 
бы спасение, попытался обмануть самого себя и общественное мнение. 21 марта 
парламент отправил в отставку кабинет Даладье. 23 марта Поль Рейно сформировал 
новое правительство. 

Новый премьер-министр вызвал меня в Париж. По его поручению я написал ясную и 
краткую декларацию для зачтения в парламенте, которую он полностью одобрил. За 
кулисами уже плелись различные интриги. В этот период мне довелось быть в 
Бурбонском дворце и присутствовать на заседании, где правительство 
представлялось парламенту. 

Это заседание было ужасным. После того как глава правительства выступил перед 
скептически настроенными и мрачными депутатами с правительственной декларацией, 
начались прения. В ходе их выступили представители группировок и отдельных лиц, 
считавших себя обойденными в результате очередной министерской комбинации. 
Опасность, переживаемая родиной, необходимость усилий со стороны нации, 
содействие свободного мира - все это упоминалось только для того, чтобы облечь 
в нарядные одежды свои претензии на власть и свое озлобление. Леон Блюм, также 
не получивший места в правительстве, был единственным оратором, который 
выступил с подъемом. Благодаря ему Поль Рейно, правда, с большим трудом, но все 
же одержал верх. Правительство получило вотум доверия большинством в один голос.
 "Я еще не вполне уверен, - говорил мне потом председатель палаты Эррио{68}, - 
что этот голос действительно был получен". 

Прежде чем вернуться к месту службы в Вангенбург, я провел несколько дней у 
премьер-министра на Кэ д'Орсэ. Этого времени было вполне достаточно, чтобы 
убедиться, до какой степени деморализации дошел правящий режим. Во всех партиях,
 в печати и в государственных учреждениях, в деловых и профсоюзных кругах 
весьма влиятельные группировки открыто склонялись к мысли о необходимости 
прекратить войну. Люди осведомленные утверждали, что такого мнения 
придерживается и маршал Петен, бывший послом в Мадриде, которому через испанцев 
якобы известно, что немцы охотно пошли бы на соглашение. Повсюду говорили: 
"Если Рейно падет, власть возьмет Лаваль, рядом с которым будет Петен. В самом 
деле, маршал сможет заставить командование заключить перемирие". В тысячах 
экземпляров распространялась листовка с тремя изображениями Петена. Сначала он 
был изображен в виде полководца - победителя Первой мировой войны. Под рисунком 
было написано: "Вчера - великий солдат!.." Под вторым рисунком, на котором его 
изобразили в форме посла, стояла подпись: "Сегодня - великий дипломат!.." И 
наконец, на третьем рисунке он был изображен очень крупно, но в каком-то 
неопределенном виде. Под рисунком было написано: "А завтра?.." 

Надо сказать, что некоторые круги усматривали врага скорее в Сталине, чем в 
Гитлере. Они были больше озабочены тем, как нанести удар СССР вопросами 
оказания помощи Финляндии, бомбардировками Баку или высадкой войск в Стамбуле, 
чем вопросом о том, каким образом справиться с Германией. Многие открыто 
восхищались Муссолини. Даже в правительстве кое-кто выступал за то, чтобы 
франция добилась благосклонного отношения дуче, уступив ему Джибути и Чад и 
согласившись на создание франко-итальянского кондоминиума в Тунисе. Со своей 
стороны коммунисты, которые с большим шумом выступали в поддержку национальных 
интересов, пока Берлин был не в ладах с Москвой, принялись поносить 
"капиталистическую" войну сразу же после того, как Молотов договорился с 
Риббентропом. Что касается совершенно дезориентированной массы, чувствовавшей, 
что ничто и никто во главе государства не в состоянии руководить событиями, то 
она находилась в состоянии сомнения и неуверенности. Ясно было, что серьезное 
испытание вызовет в стране волну отчаяния и ужаса, которая может погубить все.