жест, как будто отметал некую таинственную угрозу. "Нет! Нет! - пробормотал он. 
- Никогда, никогда этого не следует говорить!" 

В общем отношения между Францией и ее союзниками развивались вопреки правилу 
сугубой осторожности, указанному в кодексе дипломатии. Первого января 1944 
имело место весьма показательное зрелище. В этот день дипломатический корпус 
явился с большой помпой на виллу "Оливье" поздравить меня и принести новогодние 
пожелания, какие принято делать главе правительства. В приемной даже произошел 
горячий спор между русским и английским послами: кто из них является 
старейшиной дипломатического корпуса и должен поэтому зачитать традиционный 
адрес. Дафф Купер взял верх. Но этот торжественный визит и это соперничество 
были знаком нашего восхождения. 

И все же намерения союзных руководителей в отношении Франции держали дипломатов 
в состоянии хронической напряженности. Рузвельт упорно отрицал право нашего 
Комитета быть в период освобождения французской государственной властью. Англия 
позволяло своим дипломатам говорить, что она считает такую позицию Америки 
чересчур строгой, но тем не менее мирилась с ней. Если бы тут дело шло о 
терминологии, это нас нисколько не волновало бы. Но за этим отказом признать 
нас французской национальной властью в действительности скрывалось упорное 
желание президента Соединенных Штатов установить во Франции свой арбитраж. Я 
чувствовал, что практически могу сделать совершенно бесплодными его попытки 
посягнуть на нашу независимость. В подходящем случае Рузвельт мог бы в этом 
убедиться. Однако проволочки, вызванные его упрямством, мешали военному 
командованию заранее знать, с кем ему надо иметь дело в своих отношениях с 
французами. А кроме того, до последней минуты между нами и нашими союзниками 
происходили обострения и всякие неприятности, которых вполне можно было бы 
избежать. 

Ведь Комитет освобождения еще в сентябре 1943 направил в Вашингтон и в Лондон 
меморандум, точно определяющий те условия, в каких должно было происходить во 
время битвы за Францию сотрудничество французских властей с вооруженными силами 
союзников. Там было указано, что в зоне боев военное командование должно 
обращаться к местным властям и те обязаны предоставлять в его распоряжение 
средства сообщения, радио, все виды связи и обслуживания. В тылу французское 
правительство примет все меры для выполнения требований генерала Эйзенхауэра. 
Для обеспечения контакта с вооруженными силами предусматривалось, что вместе с 
каждой воинской частью будут идти французские офицеры административной связи; 
что в помощь Эйзенхауэру нами будет прикомандирован генерал, имеющий 
определенные полномочия и необходимый персонал; что до прибытия правительства 
на территорию метрополии туда будет отправлен один из членов правительства для 
принятия необходимых мер. И фактически корпус административной связи уже был 
сформирован в сентябре 1943, поставлен под команду Эттье де Буаламбера, 
укомплектован, обучен и переправлен в Англию. В марте 1944 я назначил генерала 
Кенига и генерала Коше помощниками главнокомандующего союзными войсками: одного 
- на северном театре военных действий, а другого - на Средиземном море. В тот 
же день Андре Ле Трокер был назначен национальным комиссаром на освобожденной 
территории. Намеченные нами меры встретили одобрение союзных штабов. Для их 
осуществления недоставало только согласия вашингтонского и лондонского 
правительств. А они все не давали ответа на наш меморандум. 

Президент из месяца в месяц держал этот документ на своем столе. А тем временем 
в Соединенных Штатах подготовлялось некое "союзное военное правительство" (АМГ),
 которому надлежало взять в свои руки управление Францией. В эту организацию 
нахлынули всякого рода теоретики, техники, деловые люди, пропагандисты - 
вчерашние французы, превратившиеся по своему новому подданству в американцев. 
Ни заявления, которые Моннэ и Оппено считали своим долгом делать в Вашингтоне, 
ни замечания, которые английское правительство направляло в Соединенные Штаты, 
ни настойчивые просьбы Эйзенхауэра, с которыми он обращался в Белый дом, не 
вызывали никакого движения воды. Но так как необходимо было прийти к 
какому-нибудь заключению, Рузвельт решился наконец дать Эйзенхауэру указания, в 
силу которых высшая власть во Франции должна принадлежать главнокомандующему. 
На основании своих прав ему надлежало по собственному усмотрению выбрать 
французскую власть, а ей - сотрудничать с ним. Вскоре мы узнали, что Эйзенхауэр 
умолял президента не возлагать на него этой политической ответственности и что 
англичане не одобряли такой произвольной системы. Но Рузвельт, подправив в 
мелочах свою инструкцию, оставил в силе ее суть. 

По правде сказать, намерения президента напоминали мне грезы Алисы в стране 
чудес. В Северной Африке, в обстановке куда более благоприятной для намерений 
Рузвельта, он уже попробовал было провести ту политику, которую задумал 
осуществить во Франции. Из его попытки ничего не вышло. Мое правительство 
пользовалось на Корсике, в Алжире, Марокко, Тунисе, Черной Африке независимой 
властью; люди, на которых Вашингтон рассчитывал, надеясь воспрепятствовать 
этому, сошли со сцены. Никто уже больше и не вспоминал о соглашении Дарлана - 
Кларка. Национальный комитет признал его недействительным, а я во всеуслышание 
заявил с трибуны Консультативной ассамблеи, что в глазах Франции его и не 
существовало. Однако провал политики Рузвельта в Африке все же не рассеял его 
иллюзий, о чем я сожалел как с точки зрения его интересов, так и с точки зрения 
наших отношения. Но я был уверен, что о применении его проекта в метрополии