врага, упорно сопротивлялись решению "антильского вопроса". Таким образом, за 
исключением Индокитая, который был во власти японцев, все территории империи 
вновь включились в борьбу за освобождение Франции. 

Что касается наших заморских сил, то все они также присоединились к нам. 
Эскадра, стоявшая в Александрии и обреченная сохранять нейтралитет еще с начала 
1940, в июне 1943 решением ее командира отдала себя в распоряжение 
правительства. В августе адмирал Годфруа привел в североафриканские порты через 
Красное море, мыс Доброй Надежды и Дакар следующие корабли: линкор "Лоррен", 
крейсеры "Дюге Труэн", "Дюкен", "Сюфран", "Турвиль", контрминоносцы "Баск", 
"Форбен", "Фортюне" и подводную лодку "Проте". Эти великолепные суда, так же 
как и те, что прибыли с Антильских островов, также присоединились к борющимся. 
Это было значительное подкрепление, особенно если учесть, что оно пополнило 
собою суда, стоявшие в африканских портах, а также те, на которых уже 
развевался флаг с Лотарингским крестом; все это позволило нам вновь вывести 
значительные французские силы на моря, то есть туда, откуда в Европу должна 
была прийти победа. 

В силу неуловимых законов, которые определяют чередование событий, весна 
французской мощи совпала с ослаблением врага. Италия, вновь превратившаяся, по 
слову Байрона, в "печальную мать мертвой империи" и находившаяся под угрозой 
захвата ее территории, встала на путь разрыва с немецким рейхом. Что касается 
Французского комитета национального освобождения, то проблемы, порожденные 
сдвигами, происходившими в Италии, способствовали тому, что он оформлялся в 
качестве правительства. В то же время союзникам предстояло волей-неволей 
признать невозможность полноценного решения итальянской проблемы без участия 
французов. Кроме того, тяжелые бои, которые им приходилось вести на полуострове,
 вскоре побудили их искать помощи наших войск и флота. Поэтому-то они и не 
могли не предоставить нам более широкую долю участия как в сфере дипломатии, 
так и непосредственно на поле боя. Поскольку Франция была им нужна, приходилось 
волей-неволей обращаться к французской власти. 

10 июля одна английская и одна американская армия, подчиненные командованию 
генерала Александера, высадились на Сицилии. Нас не пригласили участвовать в 
операции. Объяснения, которые нам давали по этому поводу, сводились к тому, что 
наши части не имеют достаточного оснащения, да и в самом деле мы получали тогда 
лишь в незначительном количестве американское снаряжение. Но в действительности 
как Вашингтон, так и Лондон, в предвидении близкого крушения Италии, 
предпочитали, чтобы мы оставались в стороне от решающей битвы, а также от тех 
переговоров о перемирии, которые должны ее увенчать. 

Наши союзники натолкнулись в Сицилии на очень активное сопротивление немцев, 
пытавшихся удержать остров. Однако после полуторамесячных тяжелых боев 
англо-американские силы взяли верх. Но одновременно стало известно, что Большой 
фашистский совет дезавуировал Муссолини, что король Италии приказал арестовать 
дуче, что маршал Бадольо{65} назначен премьер-министром. Правда, Бадольо заявил 
о своей решимости продолжать войну в лагере держав оси. Но было ясно, что за 
этими словами скрываются прямо противоположные намерения. Меньше всего в этом 
сомневался фюрер. Его выступление по радио на следующий день было сплошным 
воплем, в котором слышались и угроза, и высокомерие, и страх, вызванный изменой 
союзника. Можно было даже различить что-то вроде человеческой нотки, 
малотипичной для этого диктатора. Гитлер говорил о Муссолини как о своем 
поверженном соратнике. Говорилось это тоном человека, который вскоре сам падет 
под ударами, но который решил до конца сражаться с судьбой. 

Развязка в Риме наступила 25 июля. 27 июля я сформулировал публично наше 
отношение к событиям. Я заявил, выступая по радио, что "падение Муссолини - 
знак неизбежного поражения оси и свидетельство развала фашистской системы - 
является для Франции первым актом справедливого возмездия". 

"Муссолини, - говорил я, - увеличивает собою список тех, кто на протяжении 
истории оскорблял величие Франции и был за то наказан судьбой". Подчеркнув, что 
для достижения победы необходимо удвоить усилия, я говорил: "Крушение 
итальянского фашизма может поставить в ближайшее время вопрос о сведении счетов.
 В этой связи совершенно очевидно, что вопреки ужасающему положению, в котором 
еще пребывает наша страна, соответствующие решения не могут быть ни 
действительными, ни долговечными без Франции". Я давал понять, что при этом мы 
будем руководствоваться желанием примирения, а не духом возмездия. "Ибо близкое 
соседство, а в известной мере и взаимозависимость двух великих латинских 
народов являются при всей нынешней неприязни такими факторами, какими всегда 
будут руководствоваться разум и надежды Европы". Наконец, я утверждал, что 
"Комитет национального освобождения в этом вопросе имеет определенные права и 
определенные обязанности, данные ему огромным большинством французов, их 
доверием и пламенной симпатией, и что, кроме того, Комитет и в данном случае 
должен действовать как организация, отвечающая за священные интересы страны". 

Но можно ли было проводить сформулированную таким образом политическую линию, 
не освободившись от царившего у нас смятения? 31 июля вернулся из заграничного 
путешествия Жиро, и я открыто, в его присутствии поставил этот вопрос на 
заседании Комитета. На этот раз правительство приняло решения, которые