составленное ночью Рузвельтом и Черчиллем, и передали их просьбу генералам де 
Голлю и Жиро опубликовать его совместно от своего имени. Жиро уже принял их 
предложение. Согласно англо-американскому тексту, который таким образом 
становился текстом французским, оба генерала объявляли, что они согласны "с 
принципами Объединенных Наций", и доводили до всеобщего сведения свое намерение 
сформировать совместно Комитет для управления французскими заморскими 
владениями во время войны. Без сомнения, формула была туманной и не могла 
обязать нас к слишком многому. Но она имела три порока: она исходила от 
союзников, она давала понять, что я отказываюсь от всего, что выходит за рамки 
управления заморскими владениями, и, наконец, она заставляла считать, что 
согласие достигнуто, между тем как оно достигнуто не было. Опросив своих 
четырех коллег - причем все они единодушно высказывались против, - я ответил 
посланцам, что создание национальной власти Франции никогда не будет 
результатом иностранного вмешательства, каким бы дружественным оно ни было и от 
кого бы ни исходило. Тем не менее я согласился вновь встретиться с президентом 
и премьер-министром перед закрытием конференции, намеченным на послеобеденное 
время. 

Наша беседа с Черчиллем велась в крайне резких тонах. Пожалуй, за всю войну у 
нас не было такой тягостной встречи. Во время бурной сцены премьер-министр 
осыпал меня горькими упреками, но для меня было ясно, что они лишь ширма, 
прикрывающая его собственное замешательство. Он заявил мне, что по возвращении 
в Лондон публично обвинит меня в срыве соглашения, подымет против меня 
общественное мнение Англии, а также будет взывать к общественному мнению 
Франции. Я ограничился замечанием, что испытываю лично к нему самые дружеские 
чувства и, высоко ценя союз с Англией, могу только сожалеть о его теперешней 
позиции. Желая любой ценой пойти навстречу Америке, он поддерживает 
неприемлемое для Франции дело, которое к тому же чревато тревогами для всей 
Европы и не отвечает интересам самой Англии. 

Затем я отправился к Рузвельту. Здесь мне был оказан более искусный прием, 
другими словами, меня встретили дружественно, но с явно выраженной скорбью. 
Президент сказал мне, что он испытывает сожаление, видя, что согласие между 
французами не достигнуто и что ему не удалось заставить меня принять даже текст 
коммюнике. "В делах человеческих, - сказал он, - публике нужно преподносить 
драматические ситуации. Весть о вашей встрече с генералом Жиро на конференции, 
на которой присутствую я, а также и Черчилль, если бы эта весть к тому же 
сопровождалась совместной декларацией французских руководителей, даже если речь 
шла бы лишь о чисто теоретическом согласии, - произвела бы желаемый 
драматический эффект". - "Будьте спокойны, - возразил я, - коммюнике появится, 
хотя оно будет не Вашим". 

Вслед за тем я представил президенту своих сотрудников. Он назвал мне своих. 
Тут вошли Черчилль и генерал Жиро, оба со свитой - целой группой союзных 
военачальников и чиновников. В то время как вошедшие толпились вокруг 
президента, Черчилль громогласно повторил свою филиппику против меня и все свои 
угрозы с явным намерением хоть отчасти польстить уязвленному самолюбию 
Рузвельта. Однако Рузвельт сделал вид, что ничего не замечает, для контраста 
заговорил со мной сверхлюбезным тоном и попросил исполнить его последнюю 
просьбу, которой он придает большое значение: "Не согласитесь ли вы, - сказал 
он мне, - хотя бы сфотографироваться рядом со мной и с английским 
премьер-министром и вместе с генералом Жиро?" - "Охотно, ответил я, - ибо я 
питаю величайшее уважение к этому великому солдату". "А пойдете ли вы на то, - 
вскричал президент, - чтобы пожать руку генералу Жиро в нашем присутствии и 
перед объективом фотоаппарата?" Мой ответ был: "I shall do that for you"{45}. 
Тогда Рузвельт пришел в восторг и приказал вывести себя в сад, где заранее были 
поставлены четыре стула; мы увидели бессчетное количество фотокамер, 
направленных в нашу сторону, и целую плеяду репортеров, выстроившихся в 
несколько рядов с авторучками наготове. Четверка актеров мило заулыбалась. 
Обусловленное рукопожатие было продемонстрировано. Все складывалось как нельзя 
лучше. Америка будет удовлетворена, увидев на фотографии, что французский 
вопрос разрешен с помощью deus ex machina{46} в лице самого президента. 

Прежде чем покинуть Анфу, я составил краткое коммюнике и предложил Жиро 
подписать его - само собой разумеется, не доводя об этом до сведения союзников. 
"Мы увиделись. Мы беседовали... Мы подтвердили нашу веру в победу Франции, в 
торжество свобод человека". Мы объявляли, что между нами установлена постоянная 
взаимная связь. Жиро подписал. По его просьбе слова "демократические принципы", 
включенные сначала мною, были заменены в тексте словами "свободы человека". 

Последующие недели были для меня мучительны. После Анфы я рассчитывал 
отправиться в Ливию, где сражались наши войска. Но союзники воспротивились. 
Ссылаясь на технические трудности, они предоставили нам единственный способ 
покинуть пределы Анфы - на английском самолете, отправлявшемся непосредственно 
в Лондон. Мы возвратились в Лондон 26 января. На пресс-конференции, 
состоявшейся 9 февраля, я рассказал о том, что в действительности произошло в 
Анфе и что никак не соответствовало сведениям, распространенным 
англо-американскими источниками. Я без всяких церемоний раскрыл задние мысли 
официальных и официозных американских лиц, которые упрекали Сражающихся 
французов за их стремление "заниматься политикой" и рассчитывали таким образом