Черчилль не сказал мне об этом? Почему приглашение исходило только от него 
одного? Если я должен был прибыть в Анфу лишь для участия в состязании в 
качестве английского "подопечного", а американцы выставят своего, комедия может 
получиться не только недостойная, но и опасная. Я ответил Черчиллю отказом. Он 
был отослан одновременно с посланием, адресованным Жиро: "Помните, - писал я 
ему, - я по-прежнему готов с вами встретиться на французской территории среди 
французов, где и когда вы пожелаете". 

Через два дня Иден снова вручил мне телеграмму от Черчилля. Английский 
премьер-министр, раздосадованный моим отказом, тем более что свидетелями этого 
были американцы, заклинал меня пересмотреть вопрос. Иначе, заявлял он, 
общественное мнение сурово меня осудит, а сам он не предпримет ничего для 
поддержки Сражающейся Франции перед Соединенными Штатами, пока я остаюсь во 
главе "движения". Но на этот раз он сообщил, что "уполномочен довести до моего 
сведения, что приглашение на конференцию исходит от президента Соединенных 
Штатов, так же как и от него, Черчилля...", что прежде всего там будут 
обсуждаться вопросы, касающиеся Северной Африки... что президент, так же как и 
сам Черчилль будет счастлив, если я приму участие в дискуссии по данному 
вопросу. 

Решив не обращать внимания на угрожающие нотки, звучавшие в послании Черчилля, 
которые после многих аналогичных случаев уже не производили на меня впечатления,
 я соглашался, что военная обстановка и состояние, в котором временно оказалась 
Франция, не позволяют мне отказываться от встречи с президентом Соединенных 
Штатов и премьер-министром его величества. В таких терминах я и выразил в конце 
концов свое согласие, подчеркнув все же, что вопросы, подлежащие обсуждению, 
"возникли как следствие предприятия, в котором Сражающаяся Франция не 
участвовала", и что "ситуация, к которой оно привело, по-видимому, не слишком 
благоприятна для союзников и, во всяком случае, для Франции". 

Перед тем как отправить ответ, я со всей торжественностью созвал Национальный 
комитет, который, внимательно изучив дело, одобрил мою поездку в Анфу хотя бы 
только для личной встречи с Рузвельтом. Обсуждение мы не без умысла затянули на 
некоторое время. Впрочем, и потом я не особенно торопился с отъездом вместе с 
назначенными сопровождать меня спутниками Катру, д'Аржанлье, Палевским, ставшим 
начальником моего кабинета, Этгье де Буаламбером, только что прибывшим из 
Франции после побега из тюрьмы в Ганне, куда его заключило правительство Виши в 
связи с его ролью в дакарском деле. Наконец, и неблагоприятные атмосферные 
условия задерживали наш отъезд. Только 22 января мы прибыли в Федалу. 

Там находился американский генерал Уилбер, которому было поручено встретить нас 
с соблюдением полной секретности. Я знал его еще по Высшей военной школе. Он 
приветствовал меня от имени президента Рузвельта; кроме него, присутствовали 
Кодрингтон, который приветствовал меня от имени Черчилля, и полковник Линарес, 
привезший нам от генерала Жиро приглашение на завтрак. Никаких воинских 
почестей нам оказано не было. Но вокруг нас выстроился американский караул. 
Американские машины были поданы к самолету. Я сел в первую машину, Уилбер, 
прежде чем последовать моему примеру, обмакнул тряпку в грязь и вымазал стекла. 
Все эти предосторожности применялись с целью скрыть прибытие в Марокко генерала 
де Голля и его спутников. 

В Анфе союзники реквизировали целый квартал и выселили куда-то их обитателей. 
Кроме того, вокруг их резиденции было очищено от людей большое пространство. 
Конференция происходила за сплошным кольцом колючей проволоки. Американские 
патрули дежурили снаружи и внутри и не позволяли никому ни входить, ни выходить.
 Бытовые услуги оказывались американскими солдатами. Словом, это было настоящее 
пленение. То, что американцы сами жили на положении пленников, - это их дело. 
Но то, что они принуждали к такому же режиму и меня, да еще на суверенной 
французской земле, показалось мне просто оскорбительным. 

И первые мои слова, с которыми я обратился к генералу Жиро, прозвучали не 
особенно приветливо: "Как же так, - сказал я ему, - четыре раза я предлагал вам 
увидеться, а теперь нам довелось встретиться в кольце колючей проволоки, среди 
иностранцев? Неужели вы не чувствуете, сколь это оскорбительно с точки зрения 
национальной чести?" Смущенный Жиро ответил мне, что иначе он не мог поступить. 
По правде говоря, я поверил ему, учитывая, в какие условия он сам поставил себя 
в отношении американцев. 

Обед, однако, прошел в сердечной атмосфере. Мы дружно вспоминали минувшие дни, 
и по моей просьбе наш хозяин рассказал о своем замечательном побеге из 
Кенигштейна. Но, когда мы встали из-за стола, генерал Жиро заговорил на иные 
темы. Он настойчиво твердил, что "думает только о военных делах"... что "не 
желает заниматься политикой"... что "никогда не слушает собеседника, если тот 
пытается изложить ему любую теорию или программу", что он "не читает газет и не 
слушает радио". То ли в силу этих своих убеждений, то ли вследствие взятых на 
себя обязательств, он заявил, что солидарен с "проконсулами", с Ногесом, 
"незаменимым в Марокко", с Буассоном, "который умело защищал колонию против 
иноземных вторжений, даже против немецкого", с Пейрутоном{40}, недавно 
заменившим генерал-губернатора Алжира Шателя и "у которого есть хватка", с 
Бержере, "у которого хорошие стратегические мозги". Он не скрыл, что независимо