указывая в своем заявлении на "смятение, царящее во Французской Северной 
Африке". В качестве основного объяснения я указывал на отстранение Сражающейся 
Франции. Я перечислял последствия этого: "Неблагоприятная обстановка для 
развития военных операций, тот факт, что Франция в решающий момент оказалась 
лишенной главного своего козыря - объединенной империи; оцепенение французского 
народа, сраженного своими бедами..." Я указывал также верное средство, каковым 
являлось "создание представительной временной центральной власти, основой 
которой будет служить национальное единство, источником вдохновения - боевой 
освободительный дух, а законами - законы республики". Но я торжественно объявил 
также о своем предложении генералу Жиро относительно встречи, а также о своем 
убеждении, что положение Франции и общая военная обстановка не допускают 
никаких отсрочек. 

Это заявление и вызванные им комментарии задели вашингтонское правительство. 
Ему было неприятно, что дистанция, отделявшая его доктрину от его политики, 
ныне измерена публично. Когда стало известно, что я обратился к Жиро с 
предложением союза, а он медлит принять его, каждый понял, что поведение 
генерала прямо продиктовано наставлениями Мэрфи. А это означало, что американцы,
 проповедуя единение, на практике противятся ему... 

В действительности же президент Рузвельт, под прикрытием заявления совершенно 
противоположного характера, считал, что французский вопрос - это личная его 
сфера, что нити наших разногласий сходятся в его руках, что гражданские власти, 
которые в один прекрасный день родятся из нынешнего беспорядка, появятся на 
свет его волею. По этой-то причине он сначала ставил одновременно и на де Голля 
и на Петена, потом, предвидя разрыв с маршалом, выдвинул на первый план Жиро, 
затем, убедившись, что бывший узник Кенигштейна потерпел провал, открыл 
шлагбаум Дарлану и, наконец, после смерти адмирала, снова пустил в ход Жиро! 
Теперь президенту Рузвельту представлялось наилучшим выходом, чтобы Сражающаяся 
Франция и власти Алжира были разъединены вплоть до того момента, пока он сам не 
преподнесет обеим сторонам собственное решение, да и вряд ли решение это 
обеспечило бы сформирование подлинно французского правительства. 

Эти намерения Рузвельта не были для меня тайной. Поэтому я был не особенно 
удивлен, узнав, что мое заявление было встречено в Вашингтоне холодно. 4 января 
заместитель государственного секретаря Сэмнер Уэллес, принимая нашего делегата 
Тиксье, заявил ему, что его правительство не одобряет предложений, сделанных 
мною Жиро, и того, что они были широко преданы гласности, поскольку на первое 
место я выдвигаю политическую проблему. На вопрос Тиксье, что же тут плохого, 
американский министр - в который раз! - сослался на требования военной 
обстановки, как будто союз, предложенный де Голлем, мог угрожать коммуникациями 
Эйзенхауэра в Северной Африке! 

Скрытое подтверждение намерений президента непосредственно вмешаться в наши 
дела я получил на следующий же день после смерти Дарлана, когда американцы 
предложили отсрочить мою поездку в Вашингтон. Между тем сам же Рузвельт после 
высадки его войск в Африке приглашал меня приехать. Практически визит был как 
будто подготовлен. Я должен был отбыть 27 декабря, добраться на самолете до 
Аккры, а там пересесть на борт американского крейсера, который доставил бы меня 
в Соединенные Штаты. Адмирал Старк 20 декабря покинул Лондон, чтобы подготовить 
мою поездку. Генерал Катру, которому было поручено меня сопровождать, прибыл из 
Бейрута в Аккру 24 декабря. Но как раз в этот день погиб Дарлан, и сразу же 
выявилось новое намерение президента. Я тогда же заметил этот поворот, ибо 26 
декабря Черчилль, действуя, очевидно, по поручению Рузвельта, спросил меня, не 
считаю ли я нужным ввиду сложившихся обстоятельств отсрочить мой отъезд. На 
следующий день американское правительство вручило мне ноту, составленную в том 
же духе. 

Таким образом, мне теперь стали особенно ясны причины, побудившие Жиро 
откладывать нашу встречу. Его ответ на второе мое послание, полученный 6 января,
 окончательно укрепил меня в моем мнении. В принципе он соглашался на нашу 
встречу в Алжире и уже не говорил на этот раз о неблагоприятной атмосфере, 
создавшейся после смерти Дарлана. Но, ссылаясь на "ранее принятые 
обязательства", он сообщал, что не видит возможности для встречи раньше конца 
января. На что я ответил ему не без некоторой резкости: "Сожалею, что данные 
вами обязательства вынуждают вас отложить до конца января встречу, которую я 
предлагал назначить на 25 декабря. Должен сказать со всей откровенностью, что 
вместе с Национальным комитетом я придерживаюсь другого мнения относительно 
срочной необходимости достижения единства империи и объединения ее усилий с 
усилиями национального Сопротивления". 

Но пока я ждал, какие шаги предпримет Рузвельт, вдруг напомнил о себе Черчилль. 
17 января Иден вручил мне телеграмму, посланную английским премьер-министром из 
Марокко. Черчилль просил меня приехать к нему. "Я имею возможность, - писал он, 
- устроить здесь вашу встречу с генералом Жиро в условиях полной секретности и 
с наилучшими перспективами". 

Я не выразил по этому поводу никакого восторга. Правда, Иден дал мне понять, 
что Рузвельт тоже находится в Марокко, где главы союзных держав устроили 
конференцию, чтобы совместно наметить планы действия. Но тогда почему же