Касабланке, которая, как это нетрудно было предвидеть, должна была сказаться 
отрицательно на наших взаимоотношениях. Вот почему, когда 6 ноября, на 
следующий день после заключения перемирия на Мадагаскаре, Иден, рассыпаясь в 
любезностях, предложил мне опубликовать совместное коммюнике английского 
правительства и Французского национального комитета о скором выезде генерала 
Лежантийома на остров, я сделал вывод, что события в Северной Африке не 
заставят себя ждать. 

Таково было, по-видимому, мнение и других лиц, старавшихся оказать нам особые 
знаки внимания. Так, 6 августа, когда я находился на пути к Востоку, президент 
Бенеш торжественно заявил Морису Дежану, что "он рассматривает Французский 
национальный комитет, руководимый генералом де Голлем, как подлинное 
правительство Франции". Он просил комиссара по иностранным делам выяснить у 
меня, не считаем ли мы, что наступила момент, когда следовало бы от имени 
Франции публично осудить Мюнхенские соглашения и весь тот ущерб, который они 
принесли Чехословакии. Я ответил в благоприятном духе. По моем возвращении я 
встретил Бенеша, и мы без труда пришли к соглашению. В результате 29 сентября 
последовал обмен письмами между мною и монсеньером Шрамеком{21}, председателем 
чехословацкого совета министров. Я заявлял: "Французский национальный комитет, 
отвергая Мюнхенские соглашения, торжественно заявляет, что он считает эти 
соглашения недействительными, и что мы предпримем все от нас зависящее, чтобы 
Чехословацкая Республика в своих досентябрьских границах 1938 получила полную и 
действительную гарантию в отношении ее безопасности, ее целостности и ее 
единства". В ответе монсеньера Шрамека чехословацкое правительство обязывалось 
со своей стороны сделать все возможное для того, чтобы "Франция вновь обрела 
свое могущество, независимость и целостность территорий метрополии и заморских 
владений". На следующий день я в своем выступлении по радио предал гласности 
эти взаимные обещания и подчеркнул их моральное и политическое значение. 

Из Москвы мы также получили ободряющие знаки. Советское правительство, зная, 
что собираются предпринять англосаксы в Северной Африке, видя, какую позицию 
занимают в отношении нас Соединенные Штаты, учитывая, на основе донесений 
Литвинова из Вашингтона, намерение Рузвельта стать арбитром между различными 
французскими группировками, испытывало серьезное беспокойство перед лицом этой 
американской тенденции к гегемонии. Богомолов дал мне понять от имени своего 
правительства, что Россия, борющаяся не на жизнь, а на смерть с захватчиком, не 
может в настоящий момент вмешаться непосредственным образом, но что это не 
мешает России осуждать эту политику англосаксов и что, в случае крайности, она 
сумеет этому противостоять. 28 сентября Москва в широко распространенном 
коммюнике заявляла, что Советский Союз признает Сражающуюся Францию как 
"совокупность французских граждан и территорий... которые всеми имеющимися в их 
распоряжении средствами способствуют, где бы они ни находились, освобождению 
Франции", и признает Французский национальный комитет "руководящим органом 
Сражающейся Франции и единственным органом, обладающим правом организовывать 
участие в войне французских граждан и французских территорий". По мнению России,
 между Виши и Сражающейся Францией нет места для существования какой-либо 
третьей силы или какой-либо третьей власти. 

Надо сказать, что если Америка - новая звезда на сцене всемирной истории - еще 
могла верить, что она в состоянии управлять французской нацией, то европейские 
государства, имевшие многовековой опят, отнюдь не питали подобных иллюзий. К 
тому же свой выбор Франция уже сделала сама. Ежедневно оттуда поступали вести, 
свидетельствовавшие о том, что движение Сопротивления растет непрерывно, а это 
означало, что все в нем участвовавшие морально примыкали к генералу де Голлю и 
что любое правительство, созданное без него, было бы отвергнуто массой в первый 
же день освобождения. 

Этой эволюции, впрочем, способствовали своим поведением как оккупанты, так и 
лица, сотрудничавшие с ними во Франции. 22 июня Лаваль ко всеобщему негодованию 
заявил: "Я желаю победы Германии". В июле некий "легион", сформированный из 
молодых французов, был отправлен в Россию по приказу немцев и в немецких 
мундирах. В августе Петен издал закон, которым объявлялось, что всякая 
"деятельность" бюро обеих палат, которые еще существовали для видимости, отныне 
прекращается. Так что парламентские деятели теперь проклинали тот режим, 
который они сами учредили. Жанненэ, председатель сената, и Эррио, председатель 
палаты депутатов, обратились с открытым протестом к маршалу Петену. Эррио 
вернул свой крест Почетного легиона в знак того, что он осуждает награждение 
"добровольцев", которые воюют против русских, - за что вскоре Эррио был 
арестован, а Поль Рейно, Даладье, Блюм, Мандель{22}, генерал Гамелен и другие 
уже находились в тюрьмах, куда Виши бросило их на следующий день после прихода 
к власти Петена; причем они не только не были осуждены каким-либо судом, но им 
даже не было предъявлено обычного обвинения. В течение лета усилилось 
преследование евреев, которое проводил специальный "комиссариат" по соглашению 
с захватчиками. В сентябре, поскольку нацисты настаивали на отправке в Германию 
все большего количества рабочей силы, а добровольных рабочих не хватало, был 
предпринят массовый набор рабочих в принудительном порядке. Общие расходы на 
содержание оккупантов достигли в начале сентября 200 миллиардов, то есть более 
чем удвоились сравнительно с сентябрем минувшего года. Наконец, немецкие 
оккупанты резко усилили репрессии. В течение этого месяца была расстреляна 
тысяча человек, из которых 116 - на Мон-Валерьен; больше шести тысяч были