контролирующий действия правительства, поручить "КОМАК'у" руководство военными 
силами Сопротивления, выделив из рядов последних так называемую 
"патриотическую" милицию, которая будет действовать от имени "народа" в 
определенном смысле этого слова. Больше того, Совет уже принял "программу 
Национального Совета Сопротивления", где перечислены мероприятия, которые 
следует осуществить во всех областях, - программа эта предназначалась для того, 
чтобы непрерывно размахивать ею перед носом исполнительного органа. 

Признавая и высоко оценивая ту роль, которую мои собеседники сыграли в борьбе, 
я нисколько, однако, не скрываю моих намерений относительно них. С той минуты, 
как Париж вырван из рук противника, Национальный Совет Сопротивления 
вписывается в славную летопись истории освобождения, но не имеет больше никаких 
оснований для существования в качестве действенного органа. Всю ответственность 
за дальнейшее принимает на себя правительство. Я, конечно, включу в его состав 
того или иного из членов Совета. Но в таком случае этим последним придется 
отказаться от всякой солидарности с каким-либо органом, кроме кабинета 
министров. Зато я предполагаю влить Совет в Консультативную ассамблею, которая 
прибудет из Алжира и должна быть расширена. Что касается внутренних сил, то они 
являются частью французской армии. По мере выхода их из подполья военное 
министерство будет брать на учет личный состав и оружие партизан. "КОМАК" 
должен прекратить свое существование. Общественный порядок будет поддерживаться 
полицией и жандармерией, которым в случае необходимости придут на помощь 
гарнизонные войска. Милиция больше не нужна. Она должна быть распущена. Я 
зачитываю моим собеседникам подписанный мною приказ о включении внутренних сил 
в регулярные войска; в соответствии с этим на генерала Кенига, военного 
губернатора, возлагается ответственность за проведение необходимых мероприятий 
в Париже. 

Выслушав высказывания членов Бюро, - одни из них покоряются, другие страстно 
возражают, - я заканчиваю совещание. Вывод, к которому я пришел, заставляет 
меня предполагать, что кое-кто еще попытается сыграть на недопонимании или 
недоговоренности, чтобы сохранить в своем распоряжении как можно больше 
вооруженных людей, что придется еще прибегнуть к официальным мерам, преодолеть 
трения, обеспечить выполнение приказов, прежде чем, наконец, установится власть 
правительства. Я хочу, чтобы путь к этому был освобожден как можно скорее. 

И этому отныне будут способствовать американцы. Генерал Эйзенхауэр наносит мне 
визит. Мы поздравляем друг друга со счастливым окончанием событий в Париже. Я 
не скрываю от него, однако, что мне была крайне неприятна позиция, занятая 
Джероу в тот момент, когда я, вступив в свою собственную столицу, хочу овладеть 
положением. Я довожу до сведения главнокомандующего, что по причинам, связанным 
с моральным состоянием населения, и, следовательно, в интересах установления 
настоящего порядка я еще на несколько дней оставлю в своем ведении 2-ю 
бронетанковую дивизию. Эйзенхауэр говорит, что намерен обосноваться со своей 
ставкой в Версале. Я одобряю его решение: мне кажется правильным, что он не 
хочет останавливаться в Париже, и разумным, что он решил устроиться вблизи от 
города. Мы прощаемся, и от имени французского правительства я выражаю этому 
великодушному и умному военачальнику союзников наше уважение, доверие и 
признательность. Вскоре после этого американцы, ни с кем не посоветовавшись, 
опубликовали коммюнике, согласно которому военное командование, в соответствии 
с достигнутой договоренностью, якобы передало французской администрации свои 
полномочия. Естественно, что никаких полномочий союзники не передавали, 
поскольку нельзя передать то, чем никогда не обладал и не пользовался. Но 
честолюбие президента, должно быть, предъявляло тут свои требования, тем более 
что в Соединенных Штатах начинается предвыборная кампания и что через полтора 
месяца всеобщее голосование будет решать судьбу Франклина Рузвельта. 

С наступлением вечера я узнаю о последнем поступке маршала как "главы 
государства". Жюэн приносит мне письмо от адмирала Офана, бывшего министра Виши.
 К письму приложен меморандум, в котором адмирал ставит меня в известность о 
миссии, полученной им от маршала и формулированной в двух секретных документах. 
Первым из этих документов является так называемый "конституционный" акт от 27 
сентября 1943, уполномочивающий коллегию из семи членов выполнять обязанности 
"главы государства" в случае, если маршал сам не сможет их выполнять. Второй, 
датированный 11 августа 1944, уполномочивает адмирала Офана "в случае 
необходимости вступить от имени маршала в контакт с генералом де Голлем, чтобы 
в момент освобождения территории страны избрать такой курс для французской 
политики, который помешал бы возникновению гражданской войны и примирил между 
собой все народы доброй воли". Если Офан не сможет с ним связаться, маршал 
"доверяет ему поступать так, как он сочтет наиболее целесообразным для 
интересов родины". Но только, добавляет он, "йри условии, что будет соблюден 
принцип законности, носителем которого я являюсь". 

В своем письме адмирал сообщал мне, что 20 августа, узнав, что немцы увезли 
маршала, он тотчас попытался созвать "коллегию". Но двое из указанных ее членов 
- Вейган и Бутилье - оказались арестованными и содержатся в Германии; еще один 
Леон Ноэль, посол Франции, уже четыре года находящийся в рядах Сопротивления, - 
официально отказался принять участие в подобной комбинации; еще двое других - 
Порше, вице-председатель Государственного совета, и Гидель, ректор Парижского 
университета, - просто не приехали. Видя, что никто не явился, кроме него и Кау,