Парижский комитет освобождения, генералы Жюэн, Кениг, Леклерк, Валлен, 
Блок-Дассо, адмирал Д'Аржанлье, префекты Флюре и Люизе, представитель военных 
властей Шабан-Дельмас, множество командиров и бойцов внутренних сил. Я 
приветствую полк территории Чад, выстроившийся в боевом порядке перед 
Триумфальной аркой; офицеры и солдаты, стоя на своих танках, смотря, как я 
прохожу мимо, направляясь к площади Звезды, - это все равно как сон наяву. Я 
разжигаю вечный огонь{123}. После 14 июня 1940 никто не мог этого сделать, ибо 
вокруг были захватчики. Затем я выхожу из-под сени арки. Присутствующие 
расступаются. Передо мной - Елисейские поля! 

Но это не поля, а море! Огромные толпы стоят по обе стороны проспекта. Пожалуй, 
здесь миллиона два душ. На крышах тоже черно от народа. У всех окон сгрудились 
люди - лица вперемежку со знаменами. Человеческими гроздьями увешаны лестницы, 
антенны, фонари. Насколько хватает глаз, повсюду вокруг живое море, колышущееся 
под солнцем, осененное трехцветными знаменами. 

Я иду пешком. Сегодня предстоит не смотр войскам, когда сверкает оружие и 
звучат фанфары. Сегодня надо вернуть народу его облик, чтобы он, видя 
собственную радость и доказательства своей свободы, вновь обрел себя, - тому 
народу, который вчера был придавлен поражением и разрознен рабством. Поскольку 
каждый и за тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де 
Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели 
его - такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет 
тогда еще более ярким светом. Правда, некоторые Генеральные штабы весьма 
озабочены: а вдруг прорвутся вражеские танки или налетит эскадрилья самолетов и 
сбросит бомбы или подвергнет собравшихся пулеметному обстрелу - ведь это может 
привести к большим жертвам, посеять панику. Но я в этот вечер верю в удачу 
Франции. Правда, служба порядка опасается, что не сумеет сдержать напор толпы. 
Я же думаю, что люди будут вести себя дисциплинированно. Правда, к 
сопровождающему меня кортежу достойных лиц незаконно примешиваются статисты со 
стороны. Но на них никто не смотрит. Правда и то, что ни моя внешность, ни мои 
жесты и позы, ни мои вкусы, наконец, не предназначены для того, чтобы угождать 
собравшимся. Но я уверен, что собравшиеся и не ждут этого от меня. 

И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье 
ликование невозможно описать, - иду сопровождаемый громом голосов, 
выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого 
человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и 
опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда 
пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из тех жестов, 
что озаряют своим светом нашу многовековую историю. В этом единении, когда 
мысли всех становятся одной общей мыслью, когда у всех один порыв, один крик, - 
стираются различия. Люди как индивидуальности перестают существовать. Все это 
множество Французов, мимо которых я прохожу на площади Звезды, на Рон-Пуэне, на 
площади Согласия, перед ратушей, на паперти собора, - если бы они знали, как 
они все похожи! Вы, дети с бедными лицами, трепещущие и громко выражающие свою 
радость; вы, женщины, перенесшие столько горя, а сейчас расточающие мне 
приветственные крики и улыбки; вы, мужчины, исполненные давно забытой гордости, 
выкрикивающие мне благодарность; вы, старики, оказывающие мне честь своими 
слезами, - ах, как вы все похожи друг на друга! А я среди этой бури - я 
чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, 
- миссия быть орудием судьбы. 

Но нет такой радости, которую ничто бы не омрачало, даже если идешь путем 
победы. К счастливым мыслям, теснящимся в моем мозгу, примешивается немало 
забот. Я прекрасно знаю, что вся Франция хочет лишь свободы. Жажда возрождения, 
вспыхнувшая вчера в Ренне и в Марселе, а сегодня переполняющая Париж, проявится 
завтра в Лионе, Руане, Лилле, Дижоне, Страсбурге, Бордо. Для того, у кого есть 
глаза и уши, не может быть сомнений, что страна хочет подняться с колен. Но 
война продолжается. И надо еще ее выиграть. Какою же ценой в конечном счете 
придется заплатить за это? Какие разрушения добавятся к нашим разрушениям? 
Какие новые потери понесут наши солдаты? Какие моральные и физические страдания 
придется еще вынести французским военнопленным? Сколько французов, 
депортированных на чужбину, - самых отважных, больше всех исстрадавшихся, 
больше всех заслуживших похвалу, вернется назад? И, наконец, в каком состоянии 
окажется весь наш народ и каков будет мир, в котором ему предстоит жить? 

Правда, вокруг себя я вижу необычайные проявления единства. Следовательно, 
можно надеяться, что к концу боев нация преодолеет раздирающие ее противоречия; 
что французы, познав друг друга, захотят остаться едиными, чтобы возродить 
могущество своей страны; что, выбрав для себя цель и найдя руководителя, они 
создадут институты, которые поведут их к этой цели. Но я не могу, однако, 
игнорировать упорство коммунистов, озлобление многих видных деятелей, которые 
не простят мне того, что я знаю об их ошибках, не могу игнорировать 
агитационный зуд, вновь раздирающий партии. Шагая во главе кортежа, я даже 
сейчас чувствую, что меня эскортирует не только преданность, но и честолюбие. 
Из-под волн народного доверия то и дело показываются рифы политики. 

С каждым шагом, который я делаю, ступаю по самым проплавленным местам мира, мне 
кажется, что слава прошлого как бы присоединяется к славе сегодняшнего дня. Под