Соединенных Штатов Америки президент считает большой ошибкой, отошедшей теперь 
в прошлое. Но он бросается из одной крайности в другую и хотел бы установит 
систему постоянного вмешательства посредством международных законов. Он 
полагает, что четырехчленная директория Америка, Советская Россия, Китай и 
Англия - урегулирует проблемы всего мира. Парламент Объединенных Наций придаст 
власти "большой четверки" демократический вид. Но для того, чтобы не отдавать в 
распоряжение трех из этих держав почти весь шар земной, эта организация, по его 
мнению, должна будет потребовать, чтобы в различных странах мира были устроены 
базы американских вооруженных сил, причем некоторые из них необходимо 
расположить и на французской территории. 

Рузвельт рассчитывал вовлечь таким образом СССР в объединение, которое будет 
сдерживать ее честолюбивые стремления и в рамках которого Америка может собрать 
свою клиентуру. Он знает, что из четырех великих держав Китаю Чан Кайши 
необходимо его содействие, а Англия из опасения лишиться доминионов должна 
согласиться с его политикой. Что же касается сонма средних и малых государств, 
Америка будет иметь возможность воздействовать на них путем оказания им 
материальной помощи. Наконец, право народов располагать своей судьбой, 
поддержка, оказанная Вашингтоном, наличие американских баз породят в Африке, в 
Азии, в Меланезии новые суверенные государства, которые увеличат собою число 
стран, обязанных Соединенным Штатам. В свете подробных перспектив даже важные 
вопросы, касающиеся Европы, - а именно участь Германии, судьба привисленских, 
придунайских и балканских стран, будущее Италии -кажутся ему второстепенными. 
Ради счастливого их разрешения Рузвельт не согласится пожертвовать гигантскими 
замыслами, которые он мечтает осуществить. 

Рузвельт рисует мне свои планы. Я слушаю его и думаю: "Как это характерно для 
людей: идеализм прикрывает стремление к могуществу". Президент, впрочем, вовсе 
не излагает свои мысли, как профессор, развивающий определенные положения, или 
как политик, разжигающий страсти и корыстные интересы. Он рисует легкими, 
тонкими штрихами, рисует так хорошо, что трудно решительно возражать этому 
художнику, этому соблазнителю. Однако я отвечаю ему, что, по моему разумению, 
такой план может угрожать Западу большими опасностями. 

Рузвельт считает Западную Европу величиной второстепенной, а разве этим он не 
подрывает то дело, которому хочет служить, дело цивилизации? Неужели для того, 
чтобы привлечь на свою сторону Советы, необходимо будет в ущерб польским, 
прибалтийским, дунайским, балканским странам дать Советской России преимущества,
 угрожающие общему равновесию? Кто поручится, что Китай, пройдя через тяжелые 
испытания, в которых выковывается его национализм, останется таким, каков он 
есть сейчас? Я первый говорю и думаю, что державы, владеющие колониями, должны 
отказаться от прямого управления ими и устанавливать там режим ассоциации, но 
разве не является истиной, что освободительное движение нельзя направлять 
против этих держав, иначе оно вызовет в неорганизованных массах ненависть к 
иностранцам и анархию, опасную для всего мира. 

"Нужно возродить Запад, - сказал я президенту Рузвельту. - Если он оправится, 
весь остальной мир волей-неволей возьмет его за образец. И Западная Европа, 
несмотря на существующие в ней раздоры, чрезвычайно важна для Запада. Что в нем 
заменит доблесть, силу, сияние культуры древних народов? Это прежде всего верно 
в отношении Франции, а ведь из всех великих европейских наций одна она была, 
есть и всегда будет вашей союзницей. Я знаю, что вы готовитесь оказать ей 
материальную помощь, драгоценную для нее. Но ей надо также, чтобы 
восстановилась ее сила в сфере политики, вернулась ее вера в себя, а 
следовательно, и ее роль. Как же это возможно, если ее держат вне великих, 
мировых решений, если она потеряет свои африканские и азиатские владения, если 
война будет завершена таким образом, что внушит ей психологию побежденных?" 

Рузвельту, с его глубоким умом, понятны эти соображения. К тому же он питает к 
Франции, о которой в своей время составил себе представление, поистине нежную 
любовь. Но именно из-за этой сердечной склонности у него в глубине души таится 
разочарование и гнев на то, что поражение Франции не так уж сильно потрясло 
многих французов - в частности, с кем он был знаком лично. Он сказал мне об 
этом очень просто. Что касается будущего Франции, он мало верит разговорам об 
обновлении нашего режима. Он с горечью описывал мне, какое тяжелое чувство 
вызывала у него картина политического развала, которую он наблюдал в нашей 
стране. "Знаете, я иной раз не мог вспомнить имени того или иного 
эпизодического главы французского правительства, сказал мне президент 
Соединенных Штатов. - Вот теперь вы у нас в гостях, и вы видите, как приветливо 
вас встречает моя страна. Но усидите ли вы на своем месте, когда трагедия 
завершится?" 

Было бы легко, но и бесполезно напоминать Рузвельту, что сознательная 
обособленность Америки сыграла немалую роль в нашем упадке духа после Первой 
мировой войны, а затем и в превратностях судеб нашей страны в начале Второй 
мировой войны. Я мог бы также указать ему, что его позиция в отношении генерала 
де Голля и Сражающейся Франции очень способствовала настроениям аттантизма, 
которых придерживается значительная часть нашей элиты, и эта позиция Рузвельта 
заранее благоприятствует возврату французской нации к тому самому сумбуру в 
политике, который он справедливо осуждает.