Святейший отец принял меня. Встретил он меня благосклонно, говорил очень просто,
 но за этой простотой чувствуется поразительная сила мышления и отзывчивость. 
Пий XII обо всем судит с точки зрения, которая возносит его над людьми, их 
делами и распрями. Но он понимает, как дорого обходятся им эти раздоры, и 
разделяет их страдания. Чувствуется, что сверхъестественное бремя, которое 
возложено лишь на него одного в целом мире, тяготит его душу, но он неутомимо 
несет это бремя, твердо уверен в благих целях своей миссии и знает путь к их 
достижению. Из своих источников информации он знает решительно все о той драме, 
которая потрясает мир, и много размышляет о ней. Его проницательная мысль 
сосредоточивается на возможных последствиях войны, когда в значительной части 
земного шара столкнутся волны двух идеологий - коммунизма и национализма. Его 
вдохновенный взгляд открывал ему, что только вера, надежда и христианское 
милосердие могут преодолеть эту бурю, даже если их надолго затопят грозные валы.
 По его убеждению, все зависит от политики церкви, от ее действий, от языка, 
которым она говорит, от того, как ею руководят. Вот почему пастырь католической 
церкви руководство этой областью деятельности оставляет за собой лично и 
проявляет в ней ценные качества, которыми наделил его Бог: твердую волю, 
светлый ум и красноречие. Благочестивый, сострадательный и благоразумный в 
самом высоком смысле этого слова - вот каким предстал передо мною этот епископ 
и государь, внушавший мне глубокое уважение. 

Мы говорили о народах, принадлежащих к католической церкви, участь которых 
решалась в этот момент. Папа полагает, что католицизму во Франции на первых 
порах угрожают только ее собственные неурядицы. Он считает вполне возможным, 
что, несмотря на все испытания, пережитые нашей страной, она все же опять будет 
играть большую роль в мире, где растоптано столько моральных ценностей, но ей 
также грозит опасность вновь стать ареной раздоров, слишком часто подрывавших 
ее силы. Больше всего он сейчас беспокоился о Германии, которая по многим 
причинам была ему очень дорога. "Несчастный народ! - твердил он, - сколько ему 
придется перестрадать!" Он предвидел долгую смуту в Италии, но это не внушало 
ему особой тревоги. Может быть, он думал, что после разгрома фашизма и падения 
монархии католическая церковь, пользующаяся большим моральным авторитетом в 
этой стране, окажется в ней единственной силой, которая обеспечит порядок и 
единство; такая перспектива ему, по-видимому, приятна, и он хорошо говорит о 
ней. Слушая его суждения о будущем, я думал о том, что мне недавно рассказывали 
очевидцы: вчера днем, едва только кончился бой, огромная толпа в единодушном 
порыве хлынула на площадь святого Петра и бурно приветствовала папу, словно он 
был спасенным от врагов повелителем Рима и опорой Италии. Но Святейшего отца 
тревожило наступление Советов, войска которых уже находились на польской земле, 
а завтра займут всю Центральную Европу. В беседе он упомянул о том, что 
происходит в Галиции, где в тылу Красной Армии начались преследования верующих 
и священников. Он полагал, что христианству предстоит перенести жестокие 
испытания. Поставить преграду опасности, по его мнению, может только тесный 
союз европейских государств, вдохновляемых католицизмом: Германии, Франции, 
Италии, Испании, Бельгии и Португалии. Я догадывался, что создание такого союза 
- великий план папы Пия XII. Беседа наша кончилась. Он дал мне благословение. 

Я удалился. 

Когда я шел на аудиенцию и теперь, когда возвращался с нее, около Ватикана 
теснилась толпа римлян, громкими возгласами выражавшая мне свою симпатию. Я 
побывал в церкви святого Людовика, где меня принял монсеньер Букен, побывал на 
вилле Медичи, где вскоре должны были вновь расцвести надежды французского 
искусства, а затем принял нашу колонию. С 1940 она, по причинам вполне понятным,
 состояла из членов монашеских орденов. Собрались все. Кардинал Тиссеран 
представил мне каждого. Каковы бы ни были прежние разногласия, ныне у всех нас 
поднимало дух одинаково радостное волнение. Гордость победы объединяла людей, 
которых могла разъединить горечь поражения. 

Единство французов стало уже очевидным, так бросалось в глаза, что не замечать 
этого было невозможно, так же как невозможно не видеть на небе солнца в ясный 
день. Пришлось и президенту Соединенных Штатов признать его. Для того чтобы 
этот поворот можно было приписать новым событиям, он с усиленной настойчивостью 
приглашал меня к себе в Вашингтон. Когда я был в Лондоне, опять появился 
адмирал Фенар. Рузвельт поручил ему сообщить мне даты, которые он считал 
удобными для моей поездки, 11 июня мне в Карлтон-гарденс нанес визит начальник 
штаба Эйзенхауэра генерал Беделл Смит, которого послали ко мне его шеф, еще не 
возвратившийся из Нормандии, и генерал Маршалл, как раз находившийся тогда в 
Лондоне. Беделл Смит буквально упрашивал меня согласиться на встречу с 
президентом, так как военному командованию необходимо поскорее узнать, какие 
решения приняты в вопросе об административном сотрудничестве во Франции. В 
Алжире такую же настойчивость проявил Селдон Чейпин, временно замещавший посла 
Уилсона. И, наконец, мне было известно, что наступление союзников на 
французской территории развернется в августе. Если имелась возможность прийти к 
какому-нибудь практическому соглашению, то нельзя было терять времени. 

Серьезно обсудив этот вопрос с правительством, я решил поехать в Вашингтон. Но 
точно так же, как это было сделано при моей поездке в Лондон, когда я желал 
показать, что мы не собираемся ничего просить или вести какие-нибудь переговоры,
 никто из министров меня не сопровождал. Целью собеседований генерала де Голля