две барщины ему правим...

Хмельницкий спросил, в чем дело.

Оказалось, что жид-арендатор за какую-то провинность запер церковь и вот уже 
третью неделю не позволяет отправлять службу, требует тяжелого выкупа.

- А где же ваш священник? - спросил Хмельницкий.

- Священника тот же жид позвал к себе и так припугнул, что он скрылся.

- Да что! Поговаривают, что пан хочет нашу православную церковь обратить в 
униатскую. Так сделали в соседнем селе, так сделают и с нами, перепишут всех в 
унию, и делу конец.

- Что же вы думаете делать? - спросил Богдан.

- А не отворит жид церкви в воскресенье, так мы его или утопим, или зарежем... 
Сунется пан, так и пану достанется...

- Повремените православные! - отвечал Богдан. Скоро, скоро придет день судный, 
а пока берегите свои силы и терпеливо ждите, когда вас кликнут пойти против 
врагов...

- А ты что за человек? - спрашивали хлопы, теснясь около него.

- Я казак, я сам потерпел от панов, - отвечал он. - Меня тоже они кругом 
обидели: и дом, и имение, и невесту отняли, а сына убили...

В другом месте Хмельницкий увидел сцену иного рода. На окраине какого-то 
городка стоял православный монастырь. Богдану невольно бросился в глаза общий 
вид разрушения. Полуразбитые ворота стояли настежь, на дворе валялись трупы, на 
них не было видно образа человеческого, кельи пустовали, а в церкви 
монастырской все было поломано и разрушено. В городе Хмельницкий узнал, что 
накануне на монастырь сделали нападение шляхтичи.

- Вчера под вечер, - рассказывал Богдану седой старик лавочник, целая толпа 
шляхтичей, что живут у нашего старосты, проскакали мимо моей лавки вместе с 
панским отрядом. Защемило у меня на сердце, думаю, дело не ладно. Поплелся я за 
город, а со мной еще кое-кто из соседей. Видим, поворачивают они прямо к 
монастырю. Мы не посмели идти за ними, остановились у дороги в лесочке и ждем, 
что будет. Монахи затворились, да ворота у них старые, не выдержали, вломились 
паны и пошли буйствовать. Иноков, попавших к ним в руки, кого замучили, кого 
заставили перейти в унию; всю утварь церковную переломали, а что поценнее, с 
собой увезли. Настоятеля убили, а земли монастырские, сказывают, пан себе хочет 
взять... Ох, не было на нас еще никогда такого горя! - со вздохом заключил 
старик, опустив голову.

- Что же вы молчите и позволяете творить над собой такое насилие? сказал Богдан.


- А что же мы будем делать? Православных осталось мало, во всем городе и 
четвертой части не найдешь. Кого заставили к унии приписаться, а кто и бежал. 
Вон сосед мой в Москву, говорят, уехал. Собираюсь и я тоже, хотя под старость 
лет тяжело с родной хатой расставаться.

- Погоди, старик, может быть и лучшие времена настанут, - утешал Хмельницкий.

- Ох, уж и веру-то в лучшие времена потеряли! - печально отвечал лавочник.

Как-то вечером Богдан остановился в крестьянской хате, стоявшей на окраине села,
 у самого леса. Угрюмый хозяин встретил его недружелюбно.

- Нам и самим-то есть нечего, да и не до тебя, пане! - Стучись-ка дальше, - 
проговорил он, собираясь захлопнуть дверь.

- Я не голоден, - отвечал Богдан, - есть не попрошу, а только переночую.

Крестьянин неохотно впустил его.

В дымной курной мазанке при свете лучины дремала старуха за прялкой, а на печи 
кто-то стонал и охал. Молодая баба жалобно причитала в углу; на полу сидело 
несколько ребят разного возраста; несмотря на позднее время, они не спали и 
испуганно смотрели на плакавшую.

- Что у тебя, болен кто-нибудь? - спросил Хмельницкий.

- Что за болен, - угрюмо возразил хозяин, - сына вон избили, искалечили, а за 
что? Одному Богу известно.