ляхам жару, а к вечеру, пожалуй, будем и в польском лагере. Ваше ханское 
величество может рассчитывать на это; следует вам только запасти побольше 
веревок для пленных.

Хан только улыбнулся.

Осажденные видели грозившую им опасность и ничего не могли сделать. Они сидели, 
как в мышеловке, и не могли даже отступить, так как все пути были отрезаны. Все 
пали духом, только Иеремия не унывал. Он разъезжал по лагерю и успокаивал 
смущенных жолнеров.

- Что ж за беда, что нас мало, - говорил он, - тем больше для нас славы, а 
умирать все равно когда-нибудь да надо.

- Хорошо добывать славу, - возражали ему, - в честном, открытом бою, а тут мы 
сидим, как в тюрьме.

- Много чести победить на поле, - отвечал князь, - но еще более славы 
защищаться в окопах.

Священники ходили по лагерю и причащали святых таин. Поляки усердно молились и 
готовились к бою. Ночь провели они опять без сна.

Так прошло еще два дня. Хан начинал волноваться и несколько раз посылал за 
Хмельницким.

- Где же пленники и добыча, обещанные мне? - грозно говорил он ему.

- Будет, будет, еще все будет! - с видимой досадой отвечал Богдан.

Но я уже потерял много храбрых богатырей, - недовольным голосом возражал хан.

- Ничего, за каждого богатыря ты возьмешь по сотне пленников, утешал гетман.

Однако, город не так легко было взять, пришлось томить его осадой, возводить 
окопы и постепенно приближаться к укреплениям, обстреливая их.

Вишневецкий всем распоряжался сам и Хмельницкий видел, что ему не совладать с 
опытным вождем, если не заморить город голодом: все его военные хитрости князь 
Ерема предугадывал и предотвращал.

Осада тянулась долго, почти месяц, поляки терпели страшный голод, ели не только 
лошадей, но даже кошек, собак, мышей, кожу с возов и обуви. А казаки еще над 
ними подсмеивались, сидя на своих возах и убивая их как мух, лишь только они 
высовывали голову из окопов. Поляки пробовали вступать в переговоры, но гетман 
соглашался на отступление только с тем, чтобы ему выдали Вишневецкого, 
Конецпольского и некоторых других панов. Пробовали обратиться к хану; но и тут 
ничего не вышло. Наученный Хмельницким, хан требовал, чтобы для переговоров к 
нему прислали Вишневецкого. Паны ясно видели, что их хотят лишить единственного 
способного предводителя. Весь польский лагерь давно бы разбежался, если бы не 
князь Иеремия. Это знал и Хмельницкий, оттого он так и настаивал на выдаче 
Вишневецкого.

Видя, что замыслы гетмана не удаются, хан день ото дня становился с ним все 
холоднее. Наконец, он совсем потерял терпение и велел позвать к себе Богдана. 
Гетман знал, о чем будет разговор и медлил явиться перед ханские очи.

- Ступай, ступай! - торопили присланные за ним мурзы. Хан очень на тебя 
гневается.

Когда Хмельницкий вошел в прекрасный шелковый шатер Ислам-Гирея и остановился у 
порога, отвешивая, по обычаю, низкий поклон, хан быстро вскочил со своей мягкой 
атласной подушки, подошел к гетману и, смотря на него грозно в упор, сказал:

- Долго ли ты еще будешь морочить меня? У тебя огромное войско, а там, за 
стенами, горсть людей, изнуренных голодом, и ты не можешь одолеть их. Если ты в 
три дня не покончишь с ними и у меня не будет обещанных пленников, то я уведу 
тебя с твоими казаками!

Хмельницкий хотел говорить, но разгневанный хан повелительным жестом указал ему 
на дверь, и он должен был удалиться. Угрюмый и раздраженный вернулся он в свой 
шатер.

- Коня! - крикнул он дежурному казаку.

Подвели коня, гетман вскочил в седло и поехал по лагерю. Он подъезжал к каждой 
сотне и объявлял волю хана.

- Гей, казаки молодцы! - кричал он. - Если мы не добудем пленников хану на ясыр,
 то он нас самих потащит в неволю.