так засыпала его вопросами, что он едва успевал отвечать ей.

- Жинка, табаку гостям! - крикнул Хмельницкий, лукаво подмигнув Марине.

Марина проворно взяла черепок и тут же стала растирать табак и набивать им 
люльки, которые подавала ей дочь Богдана.

Пыль крепкого казацкого табака неприятно щекотала носы послам, а казаки 
смеялись над изнеженными панами.

- Что, панове, наши люльки крепки для вас?

Кисель пожимал плечами, московский посол Унковский опустил глаза в землю и 
неодобрительно покачивал головой, а венгерский посол потихоньку проговорил:

- Poenitet me ad istes bestias crudeles venisse (Раскаиваюсь, что прибыл к этим 
свирепым зверям).

Но гетману как-будто и дела не было до вытянутых лиц. За обедом, разгоряченный 
горилкой, он стал бранить Вишневецкого и Чаплинского, говоря, что они больше 
всех виноваты во всем, что случилось. Когда его спросили, где он назначит место 
для аудиенции, он небрежно ответил:

- Конечно, на улице!

Молодой хорунжий, племянник Киселя, даже вспыхнул от гнева и схватился за эфес 
сабли.

- Он смеется над нами, - вполголоса проговорил он дяде. - Это обида для Речи 
Посполитой.

- Молчи, молчи! - испуганно остановил его Кисель. - Ты можешь испортить все 
дело. Не все ли равно, где будет происходить аудиенция?

- Но ведь это унижение! - настаивал молодой человек. - Мы будем играть жалкую 
роль в глазах черни, в присутствии иноземных послов.

- Что же делать? - отвечал Кисель. - Мы теперь в лагере Тамерлана и зависим от 
его каприза.

После обеда несколько казаков предложили послам отвести их на квартиры.

- Как! - удивился Кисель, - разве мы будем жить не вместе?

- Пану гетману угодно разместить вас в разных частях города, отвечали казаки.

- Но зачем это? - с сердцем заметил хорунжий. - Нам вместе веселее.

- Вероятно, пан гетман не желает, чтобы паны часто ходили друг к другу в гости, 
- сказал один из провожатых.

- Это ни на что не похоже! - горячились молодые паны. - Мы не пленники!

- Что ж такое, - успокаивал Кисель, - не все ли равно, где жить?

Но оказалось не совсем все равно, так как к послам были приставлены провожатые, 
и они не могли видеться без того, чтобы об этом не узнал Хмельницкий. Под 
предлогом охраны казаки следовали за ними всюду, и не могли в присутствии их ни 
о чем совещаться.

На другой день в двенадцать часов на улице перед домом гетмана состоялась 
торжественная аудиенция.

Хмельницкий стоял на крыльце в богатом собольем кобеняке, крытым парчей 
кирпичного цвета, осененный многими бунчуками. Его окружали полковники с 
булавами, а пониже на ступеньках помещалась старшина.

Вся улица была покрыта народом, в окнах, на крышах домов, повсюду виднелись 
головы. Чужеземные послы находились тут же в почетной толпе, окружавшей гетмана.
 На особо устроенном возвышении помещалась музыка: бубны, трубы и литавры. При 
появлении послов эти инструменты загудели, загремели и смешались с шумом 
народной толпы. Кисель торжественно поднес булаву, осыпанную сапфирами, и 
королевскую грамоту. Он встал в позу оратора и приготовился уже произнести 
длинную речь.

- Его величество, король, дарует ясновельможному гетману и всему войску 
казацкому свою высочайшую милость...

Но продолжать речь ему не пришлось. Полковник Джеджалык громко перебил его: