- Да ты ослеп, алла послал помрачение на ум твой... Зачем тебе король, ты сам 
можешь овладеть всей Польшей...

- Я подданный короля и не хочу выходить из его воли.

Мурза только пожимал плечами.

Всех больше волновался Чорнота.

- Забражничался наш гетман, - кричал он, - стал он поблажать полякам, обманет 
он нас, отдаст в руки панов... С такой силой, как у нас, и отступать... 
Отступать, после того, как мы забрали и войско, и гетманов... Он совсем с ума 
сошел...

Шляхтичи же, окружавшие Хмельницкого, радовались, что дело кончается миром, и 
восхваляли гетмана до небес. Богдан чувствовал свою силу, ему не страшна была 
теперь воркотня казаков. Он не обращал внимания на угрюмые лица и распоряжался 
отступлением. Оно состоялось через пять дней.

Король прислал ему новых послов с бунчуком и булавой и этим совсем растрогал 
Хмельницкого. Он издал универсалы к полковникам, приказал загонам прекратить 
набеги, а народу возвратиться домой.

- И пан гетман полагает, что может потушить восстание? - спрашивал Выговский.

- Полагаю, пан писарь!

- Пан гетман рассчитывает на милость короля, думает, что мирным путем получит 
все привилегии?

- И рассчитываю, и думаю, пан писарь!

- Напрасно! Пусть поверит мне, что паны его обманут. Гораздо благоразумнее 
подчиниться московскому царю. Уж если подчиняться, так, по крайне мере, 
действительной власти, а не мнимой, какова власть короля в Польше.

- Пан писарь берет на себя слишком большую смелость! - запальчиво остановил его 
Хмельницкий. - Я не спрашиваю его советов и сам знаю, кому мне подчиниться, 
московскому царю или королю польскому.

Выговский замолчал, он знал, что возражать гетману опасно: Хмельницкий совсем 
не выносил противоречий, на него иногда находили припадки бешенства, особенно 
после горилки.

- Позвать ко мне чаровницу!

- Которую прикажете, пан гетман? - спросил Выговский.

- Марушу!

Через несколько минут вошла в палатку Маруша, высокая, полная, молодая еще 
женщина, смуглолицая, с черными бровями дугой и вьющимися черными волосами, 
распущенными по плечам. Ярко-алая атласная плахта была подвязана запаской 
золотистого цвета с причудливыми узорами, вышитыми шелками. В ушах блестели 
дорогие серьги, а богатое самисто из самоцветных каменьев опутывало шею в 
несколько рядов. На белой рубахе тоже был вышит прихотливый рисунок из каких-то 
переплетавшихся змей; на голове, несколько на бок, была надета небольшая 
шапочка с кистью из жемчугов, перемешанных с бирюзой. Парчовый пояс, осыпанный 
драгоценными каменьями и щегольские черевичкм на серебряных подковах довершали 
ее дорогой наряд. На одно плечо была наброшена свита, крытая зеленым бархатом и 
опушенная прекрасным собольим мехом. Всего более в Маруше поражали ее глаза. 
Это были глаза хамелеона: каждую минуту они меняли и цвет, и выражение и 
придавали лицу то кроткий, то гневный, то мягкий, то хищный, то веселый, то 
угрюмый оттенок. Пытливый блеск этих глаз заставлял нередко потупляться самого 
гетмана. Из всех колдуний только одна Маруша могла говорить ему правду, не 
опасаясь его вспыльчивого нрава.

- Пан гетман звал меня? - проговорила она почтительно целуя его руку.

- Погадай мне, Маруша, - ласково проговорил Богдан. - Что-то сердце у меня 
неспокойно.

Колдунья быстро окинула его взглядом своих проницательных глаз и сказала:

- Здесь гадать неудобно: много народу к пану гетману ходит, помешают. Я знаю 
одно местечко, пойдем, проведу, там все, как на ладони, пану выложу.

- Где же это местечко? - спросил Богдан.