Однажды зайдя в дом к моему дяде Николаю Павловичу, состоявшему почетным членом 
конференции Академии генерального штаба за труды в Китае и Средней Азии, я 
застал всю его семью в необычайном волнении: дядя заперся в кабинете и 
отказывался кого-либо видеть. Зная, что Николай Павлович относится ко мне с 
особой симпатией, тетя посоветовала постучаться. Когда я вошел в кабинет, дядя, 
сухонький старичок в серой военной тужурке, сразу начал горько жаловаться, что 
сын его Коля не справился с академическим курсом. 

- Осрамил, осрамил,- повторял Николай Павлович, и лицо его при этом выражало 
самое серьезное огорчение. 

Бедный толстяк Коля, человек очень начитанный, но нерешительный и неуверенный в 
себе, провалился на первом курсе академии, кажется, по астрономии и, согласно 
уставу, был отчислен в тот же день обратно в Преображенский полк. После этого, 
через год, он держал снова, наравне со всеми, конкурсный вступительный экзамен. 
Успешно окончив на этот раз два первых курса, он получил на дополнительном 
курсе какую-то отвлеченную военную тему и, найдя, что она ему не под силу, 
сложил оружие, и вновь вернулся в полк. Это-то и привело в отчаяние 
самолюбивого до крайности графа Николая Павловича. 

Между прочим, жизнь моего двоюродного брата складывалась впоследствии 
благополучно и без академии. Отменный строевик, с течением времени он стал 
флигель-адъютантом и в мировую войну командовал преображенцами. Но на беду о 
нем вспомнил командир гвардии генерал Безобразов, прозывавшийся, вероятно, за 
наивность Бэбэ. 

Бэбэ не выносил, как и многие гвардейские начальники, "вот" - как он прибавлял 
при каждом слове - генштабистов и, решив доказать, что Коля, "вот", не хуже 
настоящих "моментов", призвал его на должность начальника своего штаба. С 
горечью, должно быть, вспоминает и по сей день, застряв в Болгарии, толстый 
Коля ту злосчастную операцию на Строходе, в которой они с Бэбэ погубили цвет 
доблестной русской гвардейской пехоты, бросив ее в бесплодную атаку по случаю 
безобразовских именин. 

Многие, провалившись, как Коля, в академию, мстили ей нарочитым презрением. 
Отзывы Гриши Черткова о "фазанах" и "моментах" были ходячей характеристикой 
офицеров генерального штаба. И в гвардии и в армии академию считали специальным 
поприщем для карьеристов и ловчил. 

Я лично не слишком всему этому верил, и скромный коричневый двухэтажный домик 
на Английской набережной, сами стены которого пропахли, казалось, еще 
традициями времен Жомини, представлялся мне храмом военной науки. Я думал, что 
немыслимо стать образованным и культурным офицером, не пройдя школы академии. 
Здесь я надеялся спастись от той тины полковой и великосветской жизни, в 
которой увязали один за другим окружавшие меня офицеры. Сыграла роль и семейная 
традиция Игнатьевых, а также обещание, которое я дал отцу еще мальчиком, когда, 
поступив в кадетский корпус, начал свою военную карьеру. 

Из рассказов всех неудачников, вроде Коли, можно было заключить, что не только 
сама академия, но даже вступительные в нее экзамены были чем-то вроде скачек по 
крайне пересеченной и полной сюрпризов местности. 

Однако стоило мне ознакомиться с программами, как я убедился, что они мало чем 
отличаются от курсов, пройденных в Киевском и Пажеском корпусах. Как только 
полк ушел в лагерь, я, получив для подготовки полагавшийся трехмесячный отпуск, 
удалился от столичных соблазнов в тихое Чертолино и, как заправский студент, 
забыв про строевую службу, засел прежде всего за чтение толстейших томов 
истории Ключевского и Кареева. История и география хуже всего преподавались в 
кадетском корпусе. Сказывалось также отсутствие в России в ту пору порядочных 
учебников по географии. 

Программа вступительных экзаменов по математике не предусматривала даже 
аналитической геометрии, и за математику я был вполне спокоен. Что же касается 
военных предметов: тактики, артиллерии, фортификации, администрации, - то к ним 
я даже не прикасался, настолько были свежи в памяти курсы Пажеского корпуса. 
Пришлось только подзубрить вновь вышедшие уставы по артиллерии, так как на 
вступительном экзамене требовалось отличное знание уставов как общих, так и 
всех трех родов оружия. Большим, конечно, облегчением для меня было знание с 
детства трех европейских языков. 

Явившись в начале августа в академию, я нашел ее коридоры запруженными 
офицерами всех родов войск - от лысеющих штабс-капитанов до таких же юных 
корнетов, как я сам. Все были в парадной форме и входили по очереди к 
начальнику учебной части, маленькому, ядовитому полковнику генерального штаба 
Чистякову, который с этой же минуты внушал к себе всеобщую неприязнь из-за 
своего иезуитского и пренебрежительного отношения к слушателям. 

Чистяков давал каждому из нас для ознакомления приказ о допущении к экзамену. 
Нам предписывалось явиться на следующий день для представления начальнику 
академии генералу Сухотину.