выживали из него чисто русских дворян. 

На одном из первых царских парадов, в котором я участвовал, ко мне подъехал 
конногвардеец Сережа Долгорукий, будущий флигель-адъютант, и серьезно спросил, 
почему наш полк недостаточно громко кричал "ура" при объезде фронта царем? 
"Недостаточно "репертили",- шутя ответил я, хотя из намека Сережи понял, что 
они, конногвардейцы, считали себя более верноподданными. 

Русская контрреволюция, испробовав вождей из флота и армии, остановила свой 
выбор в конце концов на типичном представителе той же конной гвардии бароне 
Врангеле. 

"Черный барон" имел и смолоду ту же внешность, которая знакома теперь каждому 
по плакатам и карикатурам. Я встречал его в юности на великосветских балах, где 
он выделялся не только своим ростом, но и тужуркой студента горного института; 
он был, кажется, единственным студентом технического института, принятым в 
высшем обществе. 

Потом я встретил его уже лихим эстандарт-юнкером конной гвардии, когда он в 
компании с моим младшим братом - гусаром, держал офицерский экзамен и просил 
меня, окончившего в то время Академию генерального штаба, помочь на полевых 
поездках. Врангель за несколько месяцев военной службы преобразился в 
высокомерного гвардейца. Мне же в то время гвардейская служба уже так 
осточертела, что я посоветовал этому молодому инженеру бросить полк и ехать на 
работу в знакомую мне с детства Восточную Сибирь. Как это ни странно, но доводы 
мои подействовали, и Врангель отправился делать карьеру в Иркутск. 

Следующая наша встреча была совсем неожиданной - на платформе железнодорожной 
станции Чита, когда я проезжал там, отправляясь на японскую войну. 

- Не мог же я не вернуться в такую минуту на военную службу,- сказал мне, как 
бы оправдываясь, Врангель и лихо заломил большую черную папаху забайкальского 
казака. 

Тогда он показался мне искренним, но на театре войны я скоро должен был 
разочароваться в этом ловком, блестящем юноше. Он то и дело разыскивал меня 
где-нибудь, чтобы посоветоваться - какой орден стоит променять на лишний чин: 
ему хотелось нагнать два потерянных для военной службы года; куда устроиться, 
чтобы выделиться или чем-нибудь отличиться. 

А по окончании войны, в Петербурге, он опять заехал ко мне, чтобы спросить 
моего совета, как бы одновременно и пройти курс Академии генерального штаба, и 
попасть в офицеры конной гвардии, и как "оседлать" в этом полку товарищей, 
большинство которых он в душе считал ничтожествами. Больше мы не виделись. Но в 
1920 году из Крыма в Париж приехал ко мне посланец Врангеля, просившего 
поверить его "чисто демократической крестьянской и земельной реформе". 

Нарвавшись на хороший отпор, сей посланец ограничился просьбой дать ему хотя бы 
мою визитную карточку с надписью: "Здравствуй, Пипер", как мы звали в свое 
время Врангеля. Это было уже смешно. "Ну и слабы же вы,- ответил я,- если даже 
моя карточка вам нужна". 

Полковая жизнь тесно переплеталась с жизнью высшего светского общества. Еще 
будучи пажом, я понял, что попасть в высшее общество совсем не так просто и что 
главным препятствием для меня в этом отношении является мое долгое пребывание в 
провинции. Первые два года меня из-за дружеских чувств к моим родителям 
приглашали иногда только Шереметевы, Вяземские и Сипягин, женатый на Вяземской. 
Вместе с двумя-тремя подобными семьями они хотя и принадлежали к высшему 
петербургскому свету, но составляли в нем обособленное ядро с ярко выраженным 
патриархальным и помещичьим оттенком. Французский язык, в противоположность 
высшему свету, у них был не в моде. Они щеголяли исконными русскими обычаями, 
вкусами и даже пищей. 

Помню, как мой камердинер Иван, замечая мое одиночество, советовал пойти 
погулять - или по набережной, или в Летний сад. Мне уже тогда бросилось в глаза,
 что вход в этот сад был воспрещен "собакам и нижним чинам". Позднее, выйдя в 
полк, я был возмущен, когда узнал, что вахмистр Николай Павлович должен был 
довольствоваться для прогулок со своими детьми пыльным полковым двором, в то 
время как в Летнем саду на уютных скамеечках сиживали с барышнями безусые 
юнкера первого года службы. 

Отношение ко мне высшего света изменилось, как только я надел кавалергардский 
мундир. Посыпались приглашения, большей частью на французском языке. 

- Ваше сиятельство,- говорил мне мой старый Иван,- на приглашения отвечать надо,
 а если трудно, так вот у меня сохранились от бывшего моего барина, графа 
Канкрина, французские формы ответов на все случаи жизни. 

Петербургский сезон длился всего несколько недель - от рождества до воскресения 
на масленой. В понедельник первой недели поста звонили церковные колокола,