собирались петербургские дамы высшего света для представления императрице своих 
взрослых дочерей. 

Через несколько минут личный камергер императрицы, седеющий надушенный красавец,
 граф Гендриков, шел с нами в знакомую уже нам гостиную; мы, как и в первый раз,
 целовали руку и вместе с Гендриковым сопровождали "ее величество" в зал, где 
обходили гостей императрицы. В этом состояла вся служба. Такой же примерно 
характер она носила и на дворцовых церемониях, так называемых "высочайших 
выходах", по случаю Нового года, крещенского водосвятия, пасхальной заутрени, 
на большом балу в Зимнем дворце и т. п. При всех подобных случаях царская семья,
 вплоть до принца Ольденбургского, собиралась заранее в Малахитовом зале 
Зимнего дворца, откуда выходила парами - кавалер с дамой, в порядке старшинства,
 то есть прав на престолонаследие; это приводило к тому, что двоюродный брат 
царя Борис Владимирович в мундире простого юнкера шел выше фельдмаршала русской 
армии старика Михаила Николаевича, брата Александра II. Этот великан с седеющей 
бородой и красно-сизым носом был младшим братом Александра II и знал из рода в 
род весь военный и служивый петербургский мир. В последние годы жизни он 
сиживал у окна нижнего этажа своего дворца на Набережной и очень бывал доволен, 
когда прогуливающиеся его замечали и отдавали честь. 

Замыкал колонну "высочайших особ" принц Людовик-Наполеон, племянник Наполеона 
III, командир улан, шедший в одиночестве, со светло-голубой лентой Андрея 
Первозванного через плечо. Орден этот в России имели двадцать тридцать высших 
государственных сановников, но лица царской фамилии обоего пола получали его 
при рождении. 

За первой парой - царем и царицей - шли их камер-пажи, дежурные генералы и 
флигель-адъютанты, а за остальными парами - личные камер-пажи; к каждой великой 
княгине или княжне был прикреплен свой камер-паж на весь год по старшинству 
переходных баллов за учение. 

Колонна медленно двигалась через все залы Зимнего дворца, отвечая на поклоны 
съехавшихся на высочайший выход во дворец сановников и офицеров гвардии. Дамы, 
допускавшиеся во дворец, были в придворных платьях в виде стилизованных русских 
сарафанов и в кокошниках. 

Никаких темных предчувствий ни у кого в эту зиму 1895/96 года не было: все мы с 
трепетом ждали лучшего от нового молодого царя и радовались каждому его жесту, 
усматривая в этом если не начало новой эры, то во всяком случае разрушение 
гатчинского быта, созданного Александром III. 

Царь перенес резиденцию в солнечное, веселое Царское Село, царь открыл 
заржавленные двери Зимнего дворца, юная чета без всякого надзора, попросту, на 
санках, разъезжает по столице. И даже слова о "несбыточных мечтаниях", 
произнесенные царем при приеме тверского дворянства, были приняты как временное 
недоразумение. 

Только моя "фрондирующая" тетушка, жена опального сановника Николая Павловича, 
удивляла меня своим скептицизмом. "Ах,- говаривала она,- я ведь его знала,- ну 
полковничек, и больше ничего. А что до твоей "царицы", так это гордячка, никого 
знать не хочет: куда ей до Марии Федоровны (вдовствующей императрицы)!" Но эти 
слова отражали лишь то глухое соперничество между матерью Николая II и его 
женой, которое, разрастаясь, сделало из него простую игрушку в руках этих двух 
женщин. 

Нашей военной молодежи не было дела до придворных интриг, и мы попросту были на 
седьмом небе, когда однажды, заканчивая "вольт" в корпусном манеже, услышали 
команду штаб-ротмистра Химца: "Смена - стой! Смирно!" и голос самого царя из 
ложи манежа: "Здравствуйте, господа!" Я, как обычно, лихо заломив бескозырку 
набекрень, ехал на красивом гнедом коне Игривом - во главе смены, и мне 
казалось, что глаза царицы устремлены только на ее камер-пажа. 

А через несколько дней, опять-таки как необычайное новшество, нашей роте, 
вместе с другими училищами, была поручена охрана самого Зимнего дворца, и 
прохожие с удивлением увидели юнкеров, заменивших гвардейских солдат на 
Дворцовой набережной. 

Поздно ночью, стоя парным часовым на внутреннем посту у подъезда "ея 
величества", я был взволнован появлением царской четы, обходившей караулы по 
возвращении из театра. 

Замерев на приеме "на караул по-ефрейторски", то есть отклонив на вытянутую 
руку верх винтовки, мы вполголоса ответили на приветствие царя, заговорившего с 
моим товарищем по посту Потоцким. Царица подошла ко мне, впервые поздоровалась 
со мной на русском языке и, вероятно по наущению царя, попросила меня показать 
ей винтовку. Я твердо ответил, что передать оружие имею право только одному 
человеку на свете - самому государю императору. 

Все эти маленькие события казались нам, придворной молодежи, жившей интересами 
двора и гвардии, исполненными особого смысла и значения. Никто не предполагал,