потертой военной ливрее открыл передо мной громадную дверь корпусной передней, 
я почувствовал, что домашняя жизнь осталась там, в коляске. 

Поднявшись по широчайшей чугунной лестнице, я очутился в еще более широких 
коридорах с блиставшими, как зеркало, паркетными полами. По одну сторону 
коридоров находились обширные классы, в которых шумели кадеты, а по другую 
тихие длинные спальни. 

Меня встретил мой будущий воспитатель, оказавшийся в этот день дежурным по роте,
- подполковник Коваленко. Это был брюнет с небольшой бородкой, с одутловатыми, 
как потом оказалось - от вечного пьянства, щеками, производивший впечатление 
лихого строевика-бурбона. 

Коваленко указал мне мой класс. Ко мне подошел первый ученик в отделении Бобырь 
и предложил сесть с ним рядом за парту. Остальные мальчики никакого внимания на 
меня не обращали. Человек пять что-то подзубривали по учебнику, другие 
толпились у входных дверей класса, ожидая преподавателей, а третьи, лежа на 
подоконниках открытых окон, серьезно обсуждали, насколько была смела последняя 
выходка молодца из 1-й роты, вылезшего через окно, прошедшего по верхнему 
карнизу вдоль здания и спустившегося по водосточной трубе. Мне это тогда 
показалось прямо невероятным. 

Через несколько минут кто-то грубовато заявил мне, что я мог бы принести на 
экзамен букет цветов. Я смутился. Бобырь объяснил, что по корпусным обычаям 
кадеты на экзаменах всегда украшают цветами столы любимых преподавателей, но 
что доставать цветы можно только на Бессарабском рынке. Я обещал всегда 
привозить. "Ну, то-то",- сказал мне покровительственно лихой Паренаго, носивший 
особенно короткую гимнастерку, что считалось кадетским шиком. Прекрасный 
чертежник, Паренаго впоследствии не раз выручал меня, когда нужно было 
растушевать голову Меркурия или Марса. 

- Встать! - раздалась команда одного из кадет, оказавшегося, как мне объяснили, 
дневальным, и в класс вошла экзаменационная комиссия: инспектор классов мрачный 
полковник Савостьянов, носивший синие очки; бородач Иван Иванович Зехов; тонкий 
проницательный Александр Петрович Зонненштраль. Преподаватели были в форменных 
черных сюртуках с петлицами на воротнике и золочеными пуговицами. Это были 
столпы корпуса по математике. Отделение принадлежало Зехову, а Зонненштраль 
задавал только дополнительные вопросы и по просьбе Зехова лично экзаменовал 
лучших в классе. 

Не успела комиссия перешагнуть через порог класса, как тот же кадет, что 
командовал "Встать!", выскочил вперед, стал лицом в угол и с неподражаемой 
быстротой пробормотал молитву, из которой до меня, читавшего ее дома ежедневно, 
донеслись только последние слова: "церкви и отечеству на пользу". Никто даже не 
перекрестился. Потом все быстро сели, и экзамен начался. 

Каждый вызванный, подойдя к учительскому столу, долго рылся в билетах, прежде 
чем назвать вытянутый номер. Весь класс настороженно следил за его руками, так 
как быстрым движением пальцев он указывал номер того билета, который он успевал 
подсмотреть и отложить в условленное место, среди других билетов. После этого в 
классе начиналась невидимая для постороннего глаза работа. Экзаменующийся время 
от времени оборачивался к нам, и в проходе между партами для него выставлялись 
последовательно, одна за другой, грифельные доски с частью решения его теоремы 
или задачи. Если это казалось недостаточным, то по полу катилась к доске 
записка-шпаргалка, которую вызванный, уронив невзначай мел, подбирал и 
развертывал с необычайной ловкостью и быстротой. 

Для меня, новичка, вся эта налаженная годами система подсказывания 
представлялась опасной игрой, но я быстро усвоил, что это входило в обязанность 
хорошего товарища, и меньше чем через год я уже видел спортивный интерес в том, 
чтобы на письменных работах, на глазах сновавшего между партами Ивана Ивановича,
 решать не только свою задачу, но и две-три чужих. Для этого весь класс уже с 
весны разрабатывал план "дислокации" - размещения на партах на следующий год с 
тем, чтобы равномерно распределить сильных и слабых для взаимной выручки. 
Начальство тоже строго соблюдало это разделение и неизменно вызывало на 
экзаменах сперва самых слабых, давая им более легкие задачи, потом посильнее, а 
на самый конец, в виде "сладкого блюда", преподаватели приберегали "головку" 
класса в лице первых учеников, двухзначный балл которых был как бы заранее 
предрешен. 

Через два-три часа экзаменов все мое волнение улетучилось. Я почувствовал, что 
домашняя подготовка сразу ставила меня в число первых учеников. Но особенно 
повлияло на мое самочувствие то, что у кадет, только что провалившихся у доски, 
я не видел ни одного не только плаксивого, но даже смущенного лица. Лихо 
оправив гимнастерку, неудачник возвращался на парту, где встречал сочувствие 
соседей, и не без удовольствия прятал в стол ненавистный учебник. 

В двенадцать часов дня раздался ошеломляющий звук трубы корпусного горниста. То 
был сигнал перерыва на завтрак, и через несколько минут мы уже маршировали в 
столовую, расположенную под сводами нижнего этажа. В нее со всех сторон спешили