С каждым днем петербургская атмосфера делалась все более невыносимой. 

Я был бесконечно счастлив, когда получил, наконец, благоприятный ответ на мой 
рапорт о командировке за границу. Об этом надо было хлопотать в "походной его 
величества канцелярии", ведавшей якобы военными вопросами, фактически же 
разными мелкими делами, как раздача орденов и т. п. 

Палицын наметил для меня определенное служебное поручение в Париже. 

Хотя командировка носила и временный характер, все же я чувствовал, что в 
России я больше не жилец, что с Петербургом я расстанусь надолго. Так оно и 
случилось. 

Мне казалось, что за долгие годы, проведенные на берегу Невы, мне стал знакомым 
в столице каждый дом, каждый перекресток, потому что мир, в котором я вращался, 
был заперт в небольшом треугольнике между Невой, Невским проспектом и Лиговкой. 
Улицами, на которых жили почти все мои знакомые, были Набережная между Литейным 
и Николаевским мостами, Сергиевская, Шпалерная, Фурштадтская, Моховая. Другие 
кварталы, как, например, Васильевский остров, Нарвская застава, были мало мне 
знакомы: я попадал туда только по службе или случайно. 

Оживление в указанном треугольнике можно было встретить только на Большой 
Морской - первый класс гуляющих; на Невским - второй класс гуляющих плюс 
проститутки и на Литейном - третий класс: куда-то спешащие люди. Но и это 
оживление продолжалось в странном городе только до наступления теплых дней. 
Тотчас после пасхи Петербург замирал, окна замазывались мелом и синькой, мебель 
покрывалась чехлами, и с этой минуты вплоть до наступления осенней непогоды в 
треугольнике царила та скука, равной которой я не встречал ни в одной 
европейской столице. Живыми свидетелями этой скуки оставались только дворники и 
городовые, продолжавшие зачем-то стоять на всех перекрестках. Они никогда не 
меняли своих постов, знали всякого проезжавшего в собственном экипаже и, 
получая наградные от домовладельцев на пасху и на рождество, отдавали 
по-военному честь и штатским и военным. 

- Здравия желаю, ваше сиятельство! - слышал я круглый год по нескольку раз в 
день от рыжего бородача городового, стоявшего неизвестно для чего на Горбатом 
мосту через Фонтанку. 

Проезжая по нескольку раз в день по Дворцовой площади, я видел только часового 
- старика из роты дворцовых гренадер, с седой бородой и в высокой 
наполеоновской мохнатой гренадерке. Этот заслуженный ветеран охранял каменную 
Александровскую колонну как военный памятник, и ничто не говорило о том, что 
еще год назад на этом месте пролилась кровь народа, пришедшего с иконами к 
"батюшке царю". 

Скучен был ты, мой старый Петербург! Ты поздно родился и рано состарился. Ты 
никогда не был сердцем России, и до твоих суровых дворцов не докатывались ни 
горе, ни радости народные. 

* * * 

Конечную оценку того, как мы воевали, я получил от недавнего врага японского 
военного атташе во Франции в скором времени после моего приезда в Париж. 

Командировка возлагала на меня временное исполнение обязанностей военного 
атташе. Это заставило меня участвовать в обеде, устроенном в честь японского 
коллеги по случаю оставления им своего поста. 

К общему изумлению всех присутствовавших, в том числе и высших чинов 
французской армии, маленький японский полковник сказал: 

- Я очень тронут вашим ко мне вниманием, этим великолепным обедом, но особенно 
я ценю присутствие среди нас молодого нашего русского коллеги, только что 
вернувшегося с полей Маньчжурии. 

Все взоры обратились ко мне, сидевшему, как младший, на самом конце стола. 

- Наш русский коллега может засвидетельствовать,- сказал японец,- что японская 
армия хорошо дралась. А я - как проведший весь первый год войны в Маньчжурии - 
считаю долгом своим заявить, что русские не уступали нам в храбрости. 

На ответном обеде японский полковник посадил меня уже на почетное место, а за 
чашкой кофе, отведя меня в сторонку, стал расспрашивать, на каком участке 
фронта я бывал, с какими японскими дивизиями встречался. Я, конечно, доставил 
бывшему врагу наслаждение, назвав ему гвардейскую 3-ю и 4-ю японские дивизии, 
но не преминул спросить в свою очередь, как понравились ему наш 1-й и 3-й или 
4-й Сибирские корпуса? В ответ полковник, оскаливая зубы, мог только издавать 
гортанные звуки, выражавшие лучше всяких слов одновременно и ужас, и восторг. 
Он еще от себя назвал козловцев, выборжцев, воронежцев - полки, покрывшие себя