перед отходом поезда: заливался серебром звонок, свистал соловьем 
обер-кондуктор, гудел басом паровоз, пел рожок стрелочника, отвечая ему, 
заливался вторично трелью обер-кондуктор, и, наконец, снова гудел паровоз. 
Поезд трогался. 

Не помню, сколько дней плелись мы до Москвы, но за Уралом мы стали чувствовать 
себя отрезанными от жизни, как в пустыне. Громкоговорители в ту пору не были 
еще изобретены, газеты исчезли, но на ушко передавались тревожные вести из 
столиц: "Забастовки!", "Баррикады!", "Стрельба!", "По Казанской дороге 
невозможно проехать, нас везут в обход - через Орел и Курск!..". 

К Москве мы подъехали поздно вечером. Вокзал был темен и неприветлив. От 
нетерпения высовываюсь с площадки вагона, чтобы отыскать в полумраке белую 
кавалергардскую фуражку отца. Я получил в пути телеграмму о том, что он хотел 
выехать меня встретить; но вместо белой, вижу издалека красную гусарскую 
фуражку моего брата Павла. Сразу чувствую неладное и в эту минуту замечаю, что 
вдоль платформы построены солдаты с белыми портупеями гвардейцев и в 
бескозырках с синими околышами. 

Семеновцы! Как они сюда попали? 

Брат бросается мне на шею, мы горячо обнимаемся. Мы ведь выросли вместе, 
двадцать один год спали в одной комнате, делили все детские и юношеские радости 
и огорчения. 

Спешим на извозчике на Николаевский вокзал, чтобы поспеть на курьерский в 
Петербург. На улицах ни души. Темнота. Лишь кое-где мерцают керосиновые фонари: 
электростанция бастует. Город замер. Узнаю от брата, что отец не мог выехать из 
Петербурга: ему, как и многим видным лицам, было предложено из дому не выезжать.
 

Спать в поезде не пришлось - мы говорили чуть ли не до самого утра. Но в первый 
раз в жизни понять друг друга мы были не в силах, как не в силах были подать 
друг другу руку много лет спустя в Париже после Октябрьской революции. Начался 
раскол в нашем мировоззрении. 

Когда я уже поступил в академию, брат только кончил университет. Помню, как на 
нашей квартире собирались студенты и много спорили о судьбах России. Помню, как 
брат, спасаясь от конной атаки полиции на студентов, был вынужден спрыгнуть с 
парапета набережной на лед Невы и вернулся домой чуть не по пояс в снегу; как 
читал он мне свой трактат о теории Ломброзо; как, по случаю закрытия 
университета, он держал государственные экзамены в помещении школы где-то в 
районе Измайловских казарм. Но семейные традиции толкали его на военную службу, 
и, поступив вольноопределяющимся в гусарский полк, он решил держать при 
Николаевском кавалерийском училище офицерский экзамен. В воспоминание об 
университете у него остался лишь эмалированный значок на венгерке. Полк всецело 
завладел этим юристом, перековал его в отменного строевика и настоящего гусара 
- с полковым товариществом, офицерским собранием, скачками и лихими попойками. 

Русско-японская война заставила его, однако, серьезнее изучить военное дело, и 
вот он поступает в Академию генерального штаба. Но и она, видимо, не расширила 
его кругозора. В поезде он с жаром доказывал мне, что единственной причиной 
нашего военного поражения является бездарность Куропаткина и Рожественского, 
критики самодержавного режима он не допускал, с манифестом 17 октября уже 
совсем не считался, как с чересчур "свободным", а к виновникам беспорядков 
предлагал применять самые суровые меры. 

- В Москве Дубасов при помощи семеновцев подавил восстание на Пресне. Теперь 
остается только справиться с забастовками,- говорил брат. 

Меня он и слушать не хотел. 

- Ты здесь не был. Ты ничего не понимаешь,- повторял он мне, точь-в-точь как 
говорили мне много лет спустя эмигранты, бежавшие во Францию. 

"Неужели я сам был когда-то таким? - мысленно спрашивал я себя.- Неужели все 
здесь думают, как мой брат?" 

- Послушай,- сказал он мне, когда поезд остановился на вокзале в Петербурге.- Я 
хоть и моложе тебя, но дам тебе совет: не повторяй, пожалуйста, дома всего того,
 что ты мне рассказывал в вагоне. У нас никто не поймет. 

За первым же обедом в родном семейном кругу, когда я стал опять делиться 
впечатлениями, он не выдержал и буркнул вполголоса: 

- Леша, да ты просто революционер! 

- Не ссорьтесь, дети,- заметила смущенно мать. Для нее мы всегда оставались 
детьми.