обширная комната с полинялыми и грязными обоями освещалась бронзовым 
канделябром, в который, впрочем, вместо пяти было вставлено только две свечи. У 
стенки стояло пианино. Оно было исцарапано и грязно, но на него я и набросился! 
Два года не чувствовал я клавишей под руками! Чего только не переиграл я за 
этот вечер. Я возвращался от маньчжурской действительности в прошлое. Оно уже 
казалось романтическим. 

Пропуска в Россию я не получил. Комендант заявил, что раньше чем через десяток 
дней отправить меня он не сможет. Сидеть в грязной яме, какую представлял собой 
тыловой Харбин, я не пожелал и на следующее же утро выехал во Владивосток. 
Хотелось повидать эту тихоокеанскую жемчужину: большой морской порт, защищенный 
знаменитым Русским островом, рейд, на котором, по словам наших моряков, мог 
вместиться весь английский флот. Там же, в морском госпитале, работала сестрой 
милосердия моя двоюродная сестра Катя Игнатьева. 

Во Владивостоке жизнь как будто протекала еще нормально. Правда, Катя уверяла, 
что в госпитале ощущалось какое-то глухое брожение: падала дисциплина среди 
санитаров, рвались на родину выздоравливающие матросы, но я не придал этому 
особого значения. 

Однако, возвращаясь от Кати по Светлановской улице - главной городской артерии,
- я повстречал какого-то матроса с закинутой на затылок фуражкой. Он прошел 
мимо, не обращая на меня внимания. 

- Что ж ты чести не отдаешь? - спросил я его, полагая, что он нетрезв. 

- А что с этого? - ответил мне матрос.- Сухопутным теперь не полагается. 

- То есть как это не полагается? Иди со мной! - приказал я. 

Матрос был, видимо, не очень уверен в себе и последовал за мной в морской штаб 
крепости. Но, к моему удивлению, там на это происшествие никакого внимания не 
обратили. 

На следующий день на этой самой улице вспыхнуло восстание. Но я выехал ночью и 
узнал о нем в поезде, на обратном пути в Харбин. 

Вечером на одной из крупных станций, затерянной в горах и лесах Уссурья, мы 
были встречены делегацией, пришедшей из близлежащего железнодорожного поселка. 
Впереди развевалось знамя из красного кумача, окруженное людьми в картузах, с 
суровыми лицами. Все перед ними расступались. Демонстранты пели "Вы жертвою 
пали в борьбе роковой". Другие, собравшиеся на железнодорожном перроне, 
пробовали перебивать их гимном "Боже, царя храни". Эти еще, по-видимому, 
искренне верили в "свободы", дарованные манифестом. Железнодорожное начальство 
растерялось: давно уже истекло время, положенное по расписанию для остановки, а 
поезд стоял, и толпа продолжала петь. Выяснилось, что комендант станции скрылся,
 а начальник станции от страха перед своими подчиненными, слившимися в одну 
толпу с железнодорожными рабочими, не смел показаться на платформе. Пассажиры 
стали громко протестовать - особенно солдаты и матросы, возвращавшиеся по домам.
 Послышались крики: "Чего стоим?", "Начальства нет?", "Давай коменданта!", 
брань, крепкие русские слова. 

То ли мой залоснившийся черный полушубок с алевшим на груди Владимиром с мечами 
и бантом, отличавшим меня от тыловых чиновников, то ли мой рост, но что-то 
привлекло ко мне внимание, и возглас одного унтера: "Пусть его высокоблагородие 
распорядится", был подхвачен толпой. 

- Хорошо,- крикнул я,- но все в поезде должны мне подчиняться. 

- Ладно! Приказывайте! 

Переговоры пришлось вести только с машинистом, так как путь был свободен, а 
начальник станции был рад отделаться от беспокойного поезда. 

Дальнейший путь до Иркутска сопровождался все теми же демонстрациями. 
Убедившись, что движение зависит от машиниста, а порядок - от обер-кондуктора, 
я заключил с ними негласный союз и с каким-то озорством, как бы назло 
начальству, приглашал их в буфет 1-го класса. Поездной прислуге вход туда 
строго воспрещался. Выпив и закусив за отдельным столиком, я обычно спрашивал 
машиниста: "А что, Иван Иванович, не пора ли двинуться в путь?" 

- Что ж, можно, пожалуй! - отвечал человек в черной шведской куртке, с 
закопченным лицом. 

Тогда начальник станции почтительно выпячивал грудь, брал руку под козырек и 
докладывал, что путь свободен. 

- Ну, давайте второй,- приказывал я. 

Пассажиры опрометью бежали из буфета, и начиналась наша милая российская музыка