в этом найти себе оправдание для отступления под предлогом выравнивания линии 
фронта. При подавлении революции выравнивать линии таким генералам не было 
нужды. 

Недолго пролежал рядом со мной Ренненкампф; рана в ногу у него не была 
серьезной, и главным его и нашим мучением продолжали оставаться все те же 
ужасные мухи и нестерпимая духота, сопровождавшая тропические июльские дожди. 

У меня врачи определили разрыв наружного сухожилия с раздроблением кости, 
наложили неподвижную повязку и надолго, таким образом, ограничили мой мир. 
Палата на десять человек, помещавшаяся в доме богатого китайского "купезы", 
была чисто выбелена, а одна из ее стен представляла собой, как во всех 
китайских домах, сплошное окно, затворявшееся в случае непогоды двумя легкими 
рамами, заклеенными пергаментной бумагой. У нас эти рамы всегда были открыты, и 
мы могли следить за жизнью большого внутреннего двора. 

Вот прошел из хирургической санитар с ведром, и лежащий у окна раненый, с 
ужасом отворачиваясь, восклицает: 

- Смотрите! Смотрите! Целая нога... 

С утра идут перевязки, и двор оглашается стонами; к ним первое время трудно 
привыкнуть... Потом все стихает, и те же санитары приходят с подносами, разнося 
обед, каждый день кончающийся жиденьким розоватым киселем из клюквенного 
экстракта. 

На санитарах лежала вся черная работа, так как сестры в этом госпитале 
причисляли себя к врачебному персоналу. Это уже была другая категория сестер: в 
большинстве - светские барыньки, которые надели косынки сестер милосердия либо 
для того, чтобы быть поближе к мужьям, либо в поисках приключений и сильных 
ощущений. 

У них было время кокетничать с офицерами, хотя большинство предпочитало нести 
службу не в офицерских, а в солдатских палатах, ибо иные офицеры действительно 
могли возмутить своими бесконечными претензиями и придирками. 

- У меня никто не капризничает, никто не грубит, все и за всё благодарны,
объясняла маленькая тщедушная сестра Урусова, не желавшая покидать солдатской 
палаты. 

Смерть перестала быть событием, которым она представлялась в мирное время. 
После ляоянского госпиталя мне навсегда стали казаться странными и ненужными 
все те церемонии, которыми окружают смерть. Там, в Маньчжурии, никто не 
приносил цветов на гроб. О сотнях тысяч могил русских воинов, сложивших свои 
головы на чужой земле, почти все тогда скоро позабыли. 

Недели через три мне позволили выйти на костылях, и дело, казалось, шло на 
поправку. Я лежал на шезлонге. Помню, как студент-доброволец в серой куртке, 
сидя ко мне спиной, начал массировать мне ногу. Приятно было освободиться, 
наконец, от повязки. Но больше я ничего не помню, так как очнулся уже на койке, 
ночью, со страшной температурой. Вся внутренняя слизистая оболочка, начиная с 
губ, покрылась каким-то желтым налетом. Это была "маньчжурка" разновидность 
брюшного тифа, которая унесла на тот свет немало наших людей. Я заразился ею в 
самом госпитале, вероятно через тех же мух. 

Наша большая фанза была разделена проходом на две половины: левая хирургическая,
 а правая - терапевтическая, или, как ее прозвали в шутку, палата презренных. В 
нее-то я теперь и попал. Сестры ее избегали: больно много было с нами хлопот, 
да и смертные случаи доставляли неприятности. Нас и начальство редко посещало. 

Едва я стал оправляться от третьего по счету приступа "маньчжурки", как весь 
наш госпиталь пришел в необычайное волнение: было получено известие о приезде 
Куропаткина. Как когда-то в академической аудитории, Куропаткин спокойно, 
неторопливо задавал вопросы офицерам, а следовавший за ним адъютант передавал 
каждому очередную боевую награду - то красный темляк на шашку, то маленькую 
красную коробочку с орденом Станислава или Анны; Энгельгардт тоже получил такую 
коробочку и сиял. 

Со мной как с офицером своего штаба Куропаткин поделился даже новостями с 
фронта, рассказав про героическое поведение барнаульцев из 4-го Сибирского 
корпуса, отбивших ряд повторных японских атак под Ташичао. Подобными отдельными 
геройскими подвигами Куропаткин неизменно, до самого конца войны, как бы утешал 
и себя и других за крупные неудачи. Узнав, что я томлюсь от безделья и 
невозможности выписаться из госпиталя, Куропаткин спросил старшего врача, не 
смог ли бы я заняться цензурой телеграмм иностранных военных корреспондентов. 

- Очень они уж на нас в претензии за то, что мы подолгу задерживаем переписку в 
цензуре. Пусть они явятся завтра к вам,- закончил Куропаткин.- А вы уж 
как-нибудь их успокойте!