Генерал продолжал оказывать мне особое доверие и часами вел со мной откровенные 
беседы. Невесело слагались мои мысли. Да, с отступлением из Кореи и 
беспрепятственной высадкой японцев на маньчжурском побережье мы, казалось, 
навсегда потеряли инициативу, и в этом была главная беда. 

Японцы ударяли то по одному, то по другому нашему отряду, подтягивая для этого 
из соседних долин подкрепления. Разобраться в их передвижениях в этом горном 
лабиринте, столь непривычном для наших войск, было почти невозможно. И к 
моменту атаки мы постоянно оказывались перед сильнейшим противником. Так 
произошло и на Далине, где, по точным и строгим подсчетам, проделанным мною с 
генералом, против нас было не менее двух дивизий, из которых одна гвардейская; 
мы же против них имели всего-навсего какой-нибудь десяток батальонов, из 
которых в боевую часть было выделено три-четыре батальона и две батареи, в том 
числе одна старого образца. Я спрашивал Левестама, почему все его резервы, 
встреченные мною по пути в Далин, были эшелонированы чуть ли не на десять верст 
в глубину. Он, признавая это ошибкой, объяснял ее боязнью глубокого обхода 
японцев с обоих флангов. И действительно, рассмотрев донесения передовых 
отрядов и разъездов, можно было понять причины растерянности генерала: один 
молодой корнет определил обходную колонну, преувеличив ее силу не больше и не 
меньше как в пять раз! 

Много было у нас споров о заведомом преувеличении японских сил не только 
китайцами, но даже нашими лучшими разведчиками; всякий старался объяснить это 
по-своему, но чаще всего казалось, что, привыкнув высылать далеко вперед 
авангарды силою до одной четверти отряда, мы считали, что замеченные японские 
колонны тоже составляют авангард, за которым идут еще в три-четыре раза большие 
силы. 

А между тем японцы никакой военной хитрости не применяли, а попросту наступали 
не по одной, а по двум-трем долинам, не заботясь даже о связи между ними, и, 
таким образом, просто и естественно выходили к нам во фланги. Когда я увидел 
вычерченную для Куропаткина схему положения нашего отряда к началу отхода с Дал 
и на, то понял, из какой беды мы выскочили: японцы так глубоко нас обошли с 
двух сторон, что только их пассивность и страх перед нами позволили нашему 
отряду почти целехоньким выйти из далинского мешка. Объяснился также и 
казавшийся преждевременным уход с позиции лихой батареи полковника Криштофовича,
 выпустившей более трех тысяч снарядов в неравной борьбе с четырьмя японскими 
батареями, но не имевшей возможности пополнить боевые запасы. Парки из той же 
осторожности оставались, по нашему обыкновению, где-то далеко позади. Ни одного 
пулемета ни у казаков, ни у Сибирской дивизии не было. 

- Ах, да все это было бы еще ничего! - не раз, вздыхая, говорил мой старик.- 
Ведь главный виновник всего этого - Георгиевский крестик! Получил я его давно, 
молодым подпоручиком на Кавказе, в турецкую войну. Был назначен в прикрытие 
артиллерии, и весь мой подвиг заключался в том, что я не обращал внимания на 
турецкие ядра и проходил спокойно с одной стороны батареи на другую. Но какие 
же это были ядра? Разве можно их сравнить с японскими шимозами? Ну, потом 
благодаря крестику быстро продвигался по службе, обзавелся семьей, командовал 
там же, на Кавказе, полком и устроился начальником Тифлисского военного 
госпиталя - казенная квартира, райское место. И зачем нужно было меня с него 
трогать? Так вот из-за этого самого крестика главный штаб назначил меня - как 
боевого генерала - начальником Сибирской резервной бригады. А тут война, 
развернули нас в дивизию, в шестнадцать батальонов,шутка ли сказать! Придали 
артиллерию, парки, обозы. Загнали в эти проклятые горы. Уверяю вас, что на 
Кавказе я куда лучше во всем разбирался. 

В штабе Куропатки на продолжали между тем возлагать большие надежды на 
Левестама, главным образом потому, что его отряд был выдвинут на сюяньское 
направление, по которому Куропаткин предполагал самолично повести серьезное 
наступление в разрез между южной и восточной японскими группировками. Для этого 
требовалось определить силы и расположение японцев. После долгой переписки 
решено было произвести усиленную рекогносцировку тремя колоннами по трем 
параллельным долинам в направлении на Далинский перевал. Каждому начальнику 
колонны в качестве "надежной гувернантки" был прикомандирован офицер 
генерального штаба. Я получил, наконец, самостоятельное назначение в правую 
колонну, направленную в долину Ланафана. Эта колонна была самой слабой и 
состояла из двух батальонов енисейцев, четырех орудий и сотни сибирских казаков.
 Командир Енисейского полка, престарелый полковник Высоцкий, плохо видел на 
правый глаз и так же, как и Левестам, растерялся при виде собственного 
четырехбатальонного полка, развернутого из родного ему скромного резервного 
батальона. Особенно смущали его орудия и казаки, с которыми он попросту не знал,
 что делать, да еще в горах. Может быть, растерянность старика была законной, 
ибо, конечно, было бы практичнее иметь, подобно японцам, горную артиллерию на 
вьюках. А про нее мы слыхали только от офицеров пограничной стражи. 

Я посоветовал полковнику собрать перед выступлением старших начальников для 
объяснения боевой задачи. Надо отдать ему справедливость, личный состав полка 
он знал превосходно. Поэтому было нетрудно назначить в авангард те роты, 
которые имели наиболее толковых командиров.