ивно, однако результаты были ничтожны.
       Администрация Трумэна стремилась привлечь Эйзенхауэра к сотрудничеству, 
частично потому, что с ее стороны было бы очевидным упущением не использовать 
его авторитет и опыт, но больше, чтобы найти в нем поддержку своей политике. 
Как пятизвездный генерал, он, согласно закону, считался состоящим на 
действительной службе до конца жизни, и таким образом на него можно было 
рассчитывать. В 1947 году Конгресс принял Закон о национальной обороне, в 
соответствии с которым создавалось Министерство обороны, а три вида вооруженных 
сил объединялись на условиях относительной самостоятельности. В декабре 1948 
года Трумэн попросил Эйзенхауэра прибыть в Вашингтон на "два-три месяца", чтобы 
консультировать первого министра обороны Джеймса Форрестола. На Форрестола 
легла неблагодарная задача настоящего объединения вооруженных сил.
       Когда в январе 1949 года Эйзенхауэр прибыл в Вашингтон, он пришел в ужас.
 Только что разразился "бунт адмиралов"; ВМС хотели, чтобы им выделили большую, 
чем полагалось, долю в бюджете Министерства обороны, и добивались этого, понося 
ВВС и армию, заодно они требовали, чтобы флоту отводилась главная роль в 
вооруженных силах. Эйзенхауэр сказал Сведу Хазлетту: "В настоящее время 
претензии нашего флота вряд ли оправданны, если сравнивать его мощь и мощь 
флота любого из потенциальных противников". Он считал, что предлагаемый ВМС к 
строительству сверхтяжелый авианосец будет просто сверхудобной мишенью. Он 
высказал свои возражения против упорного стремления ВМС увеличить корпус 
морской пехоты. Почему, спрашивал он Сведа, флот должен иметь сухопутную армию 
в сотни тысяч человек? *10
       Больше же всего Эйзенхауэра беспокоило то, что национальный ОКНШ 
выступал перед Конгрессом не как нечто единое, а каждый защищал свои особые 
интересы. Эйзенхауэр говорил, не скрывая своих опасений: "Некоторые из наших 
высших офицеров уже забывают, что у них есть главнокомандующий" *11. Для 
Форрестола это было ужасное время, когда он пытался заставить членов комитета 
сосредоточить внимание на русских, а не на борьбе между собой.
       Эйзенхауэр посоветовал Форрестолу установить, чтобы в ОКНШ действовало 
правило принятия решений большинством голосов. Каждый в комитете будет волен 
воевать за свои интересы при решении вопроса о бюджете, но голосование должно 
быть тайным, а когда решение будет принято, им придется "выполнять [его] 
добросовестно, точно, с готовностью". Следующие два года Эйзенхауэр раз в 
неделю садился на поезд и ехал в Вашингтон; он слал Форре-столу длинные письма, 
в которых давал советы и выдвигал предложения, как лучше провести реорганизацию,
 отстаивал свою программу всеобщей военной подготовки; но чаще его вежливо 
терпели, нежели прислушивались к нему, и все потому, что он никогда не 
становился ни на чью сторону *12. Трумэну нужно было его имя, но не его мнение; 
Форрестол был, по словам Эйзенхауэра, "нервным, угнетенным, загнанным и 
несчастным" *13. (В мае 1949 года Форрестол покончил жизнь самоубийством.) Тем 
временем члены комитета продолжали препираться, ничуть не таясь и делая 
парламентариев свидетелями разлада в ОКНШ.
       Весной 1949 года Трумэн обратился к Эйзенхауэру с просьбой занять место 
неофициального председателя ОКНШ. Должность не имела законодательного 
подкрепления, а поскольку Эйзенхауэр еще и бывал в Вашингтоне наездом, день или 
два в неделю, он не обладал бы реальной властью, чтобы оказывать давление на 
членов комитета. Он, вероятно, не смог бы постоянно быть в курсе всех 
подробностей противостояния, а в той обстановке доскональное знание деталей 
имело решающее значение. Он убеждал Трумэна выделять больше денег на оборону, 
но Президент настаивал на том, что необходимо сбалансировать бюджет и сумма в 
15 миллиардов — это предел. У Эйзенхауэра было такое чувство, что все 
повторяется. "Конечно, результаты (неадекватной политики в области обороны) не 
дадут себя знать, пока не случится беда, — предсказывал он в июне 1949 года. — 
Мы делаем то, что делали в предыдущие десятилетия, нам просто не верится, что 
когда-нибудь мы окажемся действительно в тяжелом положении" *14. В роли 
"приходящего", неофициального председателя ОКНШ Эйзенхауэр был никак не защищен 
и имел ничтожное влияние на членов комитета, что прекрасно устраивало 
Администрацию Трумэна, но угнетало генерала. Ни рассудительность Эйзенхауэра, 
ни его авторитет и обаяние не помогли прекратить распри в ОКНШ. "Ожесточенная 
борьба продолжается, — записывал он в дневнике. — Все это — недостойный 
спектакль; я всерьез решил подать в отставку, так что смогу говорить, что думаю,
 и говорить открыто" *15.
       Большую часть жизни Эйзенхауэр страдал от желудочных колик, случавшихся 
эпизодически. Это были отдельные приступы, неожиданные и как будто беспричинные.
 21 марта 1949 года в Вашингтоне у Эйзенхауэра случился острый приступ. Его 
друг и личный врач генерал Говард Снайдер предположил, что у него некая форма 
энтерита (в действительности это был хронический илеит), и прописал Эйзенхауэру 
постельный режим и жидкую диету в течение недели.
       Трумэн предложил Эйзенхауэру воспользоваться своей загородной 
резиденцией в Ки-Уэсте. Эйзенхауэр принял предложение и провел там три недели, 
наслаждаясь солнцем и восстанавливая силы. В апреле он отправился на север, в 
Огасту, где оставался месяц, встречаясь с друзьями по "банде", играя в гольф и 
бридж, удя рыбу и бездельничая.
       В Ки-Уэсте Снайдер предупредил Эйзенхауэра, чтобы тот сократил курение: 
с четырех пачек в день до одной. Продержавшись несколько дней, Эйзенхауэр решил,
 что лучше вовсе бросить курить, чем подсчитывать сигареты, и так и сделал. Во 
все последующие годы он ни разу не закурил, что изумляло "банду", других его 
близких, знакомых, репортеров, освещавших его деятельность, и их читателей. 
Эйзенхауэр