ря ситуация нормализовалась, и это позволило 
Эйзенхауэру отозвать половину солдат регулярной армии и освободить от 
федеральной службы 80 процентов солдат национальной гвардии. На следующей 
неделе Браунелл осуществил свое давнее намерение выйти в отставку и вернуться к 
частной практике; это был акт, который помог охладить страсти, поскольку многие 
южане видели в Браунелле главного злодея. К 23 октября негритянские ученики 
посещали среднюю школу уже без охраны военных. В ноябре были выведены последние 
подразделения 101-й дивизии. Национальные гвардейцы остались под федеральным 
контролем до конца учебного года, то есть до июня 1958 года. В сентябре этого 
года Фаубус сделал то, чего так опасался Эйзенхауэр, — закрыл центральную 
среднюю школу (она была вновь открыта уже как школа совместного обучения осенью 
1959 года).
       События, связанные с Литл-Роком, были для Эйзенхауэра "мучительными 
сверх меры" *26. Когда кризис миновал, события эти превратились, однако, в 
нечто большее, чем очаг раздражения, поскольку на них наложился другой кризис в 
системе американского образования, и на этот раз причиной его были русские.
       В жизни Эйзенхауэра не раз случалось, что осень становилась для него 
периодом разочарований. В 1942 году он увяз в грязи в Тунисе, в 1943 году — в 
Италии, в 1944 году — вдоль Западной стены *. В 1954 году во время осенних 
выборов он утерял контроль в Конгрессе. В конце сентября 1955 года он перенес 
первый инфаркт. В сентябре 1956 года был Суэц, а в сентябре 1957 года — 
Литл-Рок. Для одного человека этого списка более чем достаточно, однако мрачный 
перечень продолжал расти. 4 октября 1957 года Советский Союз запустил на орбиту 
первый искусственный спутник ("путешествующий компаньон"). Это впечатляющее 
достижение было "полной неожиданностью" для Эйзенхауэра и его Администрации. Но,
 как признается Эйзенхауэр в своих мемуарах, "самой большой неожиданностью... 
была степень обеспокоенности общества" *27.
       
       [* Укрепления на линии немецкой обороны во Франции.] 
       
       У него не было предлога сослаться на неожиданность близкой к истерике 
реакции американской прессы, политиков и общественности на запуск спутника. Он 
сам неоднократно говорил при обсуждениях американской программы создания ракет, 
что межконтинентальные баллистические ракеты (МБР) имеют значение скорее как 
психологический фактор, чем военное оружие. Он предвидел: когда МБР русских 
будут полностью готовы, это вызовет в американском народе испуг, почти панику, 
так как одна мысль о том, что противник может послать ядерные боеголовки через 
океан и уничтожить американские города, способна дать волю не поддающимся 
контролю тревожным настроениям. Но одно дело предвидеть, и совсем другое — 
переживать это в реальности. Поэтому Эйзенхауэр был просто потрясен столь 
острой реакцией американцев на событие в СССР.
       Да, Эйзенхауэр предвидел то состояние страха, которое возникло после 
запуска спутника. Но что действительно явилось для него неожиданностью, так это 
ложность некоторых предположений, лежавших в основе американской политики, 
которая в связи с запуском спутника лишила американцев чувства самоуверенности. 
В течение двенадцати лет после победы во второй мировой войне американцы 
считали само собой разумеющимся, что их страна была не только самой богатой, 
самой свободной и самой сильной в мире, но и имевшей лучшую систему образования 
и достигшей самого значительного научно-технического прогресса.
       Большинство комментаторов, и тогда и потом, связывали это состояние 
поразительной самоудовлетворенности с Президентом Эйзенхауэром. Слова "верьте 
Айку" были паролем. Он олицетворял собой душевный комфорт, добрую мудрость, 
спокойствие, уверенность в себе, умение управлять экономикой и заботиться о 
военной безопасности страны; он был таким знатоком деятельности 
разведывательных органов, так прекрасно разбирался в мировой политике, был 
таким беспристрастным и объективным, выше любых партийных пристрастий, так 
настойчиво придерживался центристской позиции, что это породило к нему такое 
глубокое, прочное доверие, которым не пользовался ни один американский 
президент после Джорджа Вашингтона. Даже демократы из южных штатов не могли 
заставить себя относиться к нему с неприязнью, а Демократическая партия в целом 
никогда не относилась к нему с такой ненавистью, с какой республиканцы 
относились к Рузвельту и Трумэну, или как позднее — демократы к Никсону. Таким 
образом, Эйзенхауэра можно хвалить — или порицать — за то состояние благодушия 
и согласия, которое было характерно для 50-х годов.
       Фактически Эйзенхауэру отводилась чрезмерно большая положительная — или 
отрицательная — роль в создании общественной атмосферы в 50-е годы. В 
значительной мере эта роль — результат простого везения. Если бы Тафт или 
Стивенсон выиграли выборы 1952 года, то экономический подъем все равно 
состоялся бы. Положение Америки как державы, занимающей первое место в военном 
и финансовом отношениях, перешло к Эйзенхауэру по наследству. Эйзенхауэр был 
одним из участников процесса превращения Америки из страны, придерживавшейся 
изоляционистской политики в 1939 году, в мирового колосса 1952 года, но не 
творцом этой политики. Задача его президентства заключалась в том, чтобы 
управлять процессом утверждения Америки как мировой державы, а не в том, чтобы 
создавать его. Эйзенхауэр всегда сам указывал на то, что просто глупо 
приписывать все заслуги или все неудачи одному человеку.
       Благодушие также всегда оказывалось недолговечной категорией, как это и 
продемонстрировал запуск первого русского спутника, весившего менее двухсот 
фунтов и не имевшего ни научного, ни военного оборудования. Демократы наживали 
политический капитал на шоке, стыде и гневе, которые испытывали американцы, 
когда ругали республиканцев за различные "разрывы" в образовании, в ракетах, в 
спутниках, в экономическом росте, в бомбардировщиках, в науке и в престиже. 
Поч