отому 
что "Дьенбьенфу стал символом, военное значение которого превысило все 
допустимые пропорции". Даллес настаивал на своей точке зрения: "...нет ни 
военной, ни логической причины считать, что падение Дьенбьенфу должно привести 
к потере французами силы воли и в отношении Индокитая, и в отношении 
Европейского оборонительного сообщества". В другой телеграмме Даллес сообщал, 
что французы настаивают только на двух вариантах: операция "Гриф" или 
прекращение огня. (В отношении плана "Гриф" существовала большая путаница; 
Рэдфорд, Эли и Никсон считали, что речь шла о трех атомных бомбах, в то время 
как Даллес полагал, что план предусматривал "массированные налеты 
бомбардировщиков Б-29" с американскими опознавательными знаками и использование 
обычных бомб*36.)
       Эйзенхауэр написал длинное продуманное письмо Ал. Груентеру, верховному 
главнокомандующему союзными войсками в Европе, которого он считал наиболее 
надежным узлом связи с руководством Франции. Повторив еще раз, что об 
одностороннем американском вмешательстве не может быть и речи ("в этом случае 
мы были бы мишенью для обвинений в империализме и колониализме или, по самому 
наименьшему счету, в предосудительной опеке"), Эйзенхауэр жаловался, что "с 
самого начала 1945 года Франция была не в состоянии решить, кого она больше 
боится: Россию или Германию. Как следствие этого, ее европейскую политику 
нельзя охарактеризовать иначе как замешательство: шаг вперед и остановка, 
продвижения и отходы назад!" Эйзенхауэр так сказал о Дьенбьенфу: "Спектакль 
этот вызывал на самом деле грусть. Кажется невероятным, что нация, которая, 
имея подмогу только со стороны малочисленной английской армии, в 1914 году 
повернула вспять германское нашествие, а в 1916 году выдержала атаки чудовищной 
силы на Верден, теперь дошла до такого состояния, что не может найти несколько 
сот техников для обслуживания самолетов, чтобы они нормально летали в 
Индокитае". Эйзенхауэр считал, что французская проблема — это проблема 
руководства и духа. "Единственная надежда — это новый лидер, который смог бы 
воодушевить людей, и я не имею в виду человека ростом 6 футов 5 дюймов, 
считающего, что он и есть лидер, результат таинственного биологического и 
трансмиграционного процесса, отпрыск Клемансо и Жанны д'Арк".
       Далее в письме Эйзенхауэр уже в серьезном тоне затрагивает вопросы, 
которые, по его мнению, Груентер должен был поставить перед французами. Потеря 
Дьенбьенфу не означает, что война проиграна. Эйзенхауэр хотел, чтобы 
французская армия осталась во Вьетнаме, и обещал, что "дополнительные наземные 
силы должны прибыть из состава азиатских и европейских военных формирований, 
уже находящихся в регионе" (это означало, что Америка не будет направлять своих 
солдат, но оплатит расходы по содержанию солдат из других стран). Французы 
должны гарантировать независимость. Эйзенхауэр просил Груентера передать 
французам: конечная цель заключается в образовании "концерна наций" в 
Юго-Восточной Азии по модели НАТО*37.
       Так впервые Эйзенхауэр прямо высказал идею создания Организации договора 
Юго-Восточной Азии (СЕАТО), и особый смысл заключался в том, что она была 
высказана верховному главнокомандующему союзными войсками в Европе. Он думал 
вначале о НАТО. Его собственный страстный антикоммунизм играл, конечно, главную 
роль в его политике во Вьетнаме, которую наверняка смирял его реализм, хотя 
беспокойство за французов тоже имело важное значение. Он чувствовал, что с 
французами надо обращаться как с детьми. Он должен был поддерживать Плевена, 
который, судя по некоторым сообщениям, был его единственной надеждой на помощь 
в ратификации французами Договора о Европейском оборонительном сообществе. Если 
же договор о ЕОС не будет ратифицирован, то достижение договоренности о 
перевооружении Германии окажется еще более трудным делом. А без перевооружения 
Германии НАТО будет продолжать оставаться пустой оболочкой. Поэтому в 
определенной мере СЕАТО была вызвана к жизни для оказания поддержки НАТО.
       1 мая Катлер принес Президенту черновой вариант доклада, подготовленный 
Советом национальной безопасности, в котором рассматривались возможности 
применения атомных бомб во Вьетнаме. Эйзенхауэр сказал Катлеру: "Я, конечно, не 
думаю, что атомная бомба может быть использована Соединенными Штатами в 
одностороннем порядке". И продолжал: "Вы, ребята, должно быть, сумасшедшие! Мы 
не можем использовать эти страшные штуки против азиатов во второй раз за время 
менее десяти лет. О, мой Бог!"*38
       7 мая Дьенбьенфу пал. Эйзенхауэр старался делать вид, что французы 
проиграли только битву, но не войну. Он сказал Совету национальной безопасности 
(СНБ) о своей "твердой уверенности, что только два события могут спасти 
ситуацию во французском Индокитае". Во-первых, Париж должен гарантировать 
независимость; во-вторых, французам надо назначить более способного 
командующего для руководства военными действиями. У французов все еще есть 
время, чтобы одержать победу, но оно истекает. После этого Катлер вместе с 
Никсоном и Стассеном стали настаивать на одностороннем американском 
вмешательстве. Но Эйзенхауэр не согласился с ними*39.
       Итак, политика Эйзенхауэра была определена: согласиться с разделением, 
правда, только после выставления препятствий и задержки процесса на возможно 
долгое время, а затем создать СЕАТО. Ему удалось избежать вовлечения в войну, 
но он был полон решимости дать твердое обязательство оставшейся части 
некоммунистического режима в Юго-Восточной Азии наподобие того, что было дано 
Америкой европейским странам —. членам НАТО.
       Из всех причин, удержавших Эйзенхауэра от прямого вмешательства в 
конфликт во Вьетнаме, самой значительной, как он считал, было потенциальное 
воздействие интервенции на американский народ. Корейская война уже достаточно 
расколола общество; Эйзенхауэр содрогался от мысли о последствиях ввязывания в 
схватку за