"мозги хуже, чем у 
пятилетнего ребенка", и "он не подходит" для своей формы. После этого Стивене 
приказал Цвикеру больше на вопросы не отвечать. Тогда Маккарти вызвал Стивенса 
на заседание комитета для дачи, показаний. 24 февраля Стивене и Маккарти 
оказались вместе на ленче в сенатском офисе Эверетта Дирксена. И там Маккарти 
пообещал Стивенсу прекратить оскорбления свидетелей в обмен на его разрешение 
продолжить дачу Цвикером устных показаний и публикацию "фамилий всех, кто был 
причастен к повышению в должности Пересса и его почетному увольнению из армии" 
*4.
       Когда Стивене и Маккарти появились вместе, репортеры и фотографы уже 
ждали их. Маккарти объявил, что Стивене и его подчиненные продолжат свое 
участие в слушаниях. Маккарти даже не упомянул, как он, в свою очередь, обещал 
вести себя, а Стивене не подумал указать на это обстоятельство прессе.
       Когда газеты раструбили всю эту историю, Эйзенхауэр и его Администрация 
сдались. В газете "Нью-Йорк Таймс" статья была опубликована под заголовком: 
"Стивене склоняется перед Маккарти по приказанию Администрации. Он сообщит 
дополнительные данные по делу Пересса". Эйзенхауэр, возвратившись из поездки в 
Калифорнию, где он выступал с речами, был "очень рассержен и сыт по горло". 
Хэгерти отметил в своем дневнике: "Это его армия, и ему совсем не нравится 
тактика Маккарти". Эйзенхауэр поклялся: "Этот парень, Маккарти, попадет с этой 
историей в серьезную неприятность. Я не намерен отнестись к ней спустя рукава...
 Он полон амбиций. Он хочет быть президентом. Но он ни при каких 
обстоятельствах не окажется на этом месте, если мои слова что-либо значат" *5.
       За кулисами событий Эйзенхауэр встретился с Дирксеном и сенатором Карлом 
Мундтом, добиваясь от них обещания заставить Джо вести себя должным образом. 
Однако куда большее значение имел его телефонный звонок Браунеллу. Тема 
разговора — право комитета Конгресса рассылать судебные повестки, обязывающие 
являться для дачи показаний. "Я полагаю, что президент может отказаться 
исполнить это требование, — сказал Эйзенхауэр, — но когда дело касается 
нижестоящих сотрудников офиса, я не знаю, какой дать ответ. Мне нужна короткая 
памятная записка по прецеденту, чтобы знать, как поступать в подобном случае" 
*6. После этого Эйзенхауэр подготовил основу единственной серьезной акции 
против Маккарти — запрет доступа к персоналу и документам исполнительной власти.

       3 марта на пресс-конференции Эйзенхауэр зачитал заранее подготовленное 
заявление. Он сказал, что в деле Пересса армия допустила "серьезные ошибки", 
что она корректирует свои процедуры и что Стивенс пользуется полным его 
доверием. Затем он порассуждал о маккартизме ("противодействуя коммунизму, мы 
нанесем поражение самим себе, если будем использовать методы, не 
соответствующие американскому чувству справедливости"), об армии ("армия 
лояльна и предана") и о Конгрессе (обязанность которого "видеть, чтобы его 
процедуры были надлежащими и справедливыми"). Заверив присутствующих в своей 
"бдительности против внутренних подрывных действий любого рода", Эйзенхауэр 
коротко закончил: "...и это мое последнее слово по любому вопросу, пусть даже 
тесно связанному с этим делом" *7.
       Маккарти ответил в течение часа. Он объявил с вызывающим видом: "...если 
глупый, самонадеянный и безмозглый человек, обладающий властью, окажется 
виновным при рассмотрении его дела в нашем комитете, то он будет публично 
разоблачен. Что касается меня, то я считаю: звание генерала не дает никаких 
преимуществ". Затем в классическом стиле маккартизма, продемонстрированном 
самим автором, он сказал: "По-видимому, Президент и я теперь согласны с 
необходимостью избавления от коммунизма". Для того чтобы его сторонники поняли 
суть дела, он публично через полчаса вычеркнул из своего заявления слово 
"теперь" *8.
       Тем не менее Эйзенхауэр воздержался от какой-либо прямой атаки на 
Маккарти. Он продолжал советовать республиканским лидерам в Сенате, в частности 
Ноулэнду, Дирксену и Мундту, вести слушания по делу "Армия — Маккарти" (которые 
должны были вот-вот начаться) спокойно и объективно. В официальном меморандуме, 
направленном членам своего Кабинета, он писал: "Каждый руководитель, включая и 
меня, должен помнить свои обязанности перед подчиненными. Они состоят из... 
защиты этих подчиненных, с использованием всех юридических и других законных 
средств, от нападок на личность, поскольку иначе они могут оказаться 
беспомощными"9. И это все, на что он решился. Он верил, что маккартизм был 
основан на страхе, что страх исчезнет, и Маккарти потеряет силу и влияние, 
когда нация сконцентрирует внимание на действительно важных проблемах.
       В большей части писем, которые получал Эйзенхауэр о Маккарти, 
говорилось: "...в его силе есть что-то такое, что способно разрушить нашу 
систему правления". Он презрительно фыркнул на такие подозрения: "Когда 
подобное заявление делается в такой неприкрытой форме, как эта, оно мгновенно 
становится смехотворным". Он также с насмешкой отнесся к утверждению Адлая 
Стивенсона, "что Республиканская партия состоит из двух частей: одна половина — 
Эйзенхауэр, другая — Маккарти". Когда на пресс-конференции Эйзенхауэра 
попросили прокомментировать это заявление, он ответил: "Рискуя показаться 
эгоистом, я скажу — «чепуха»" *10.
       Таким образом, Эйзенхауэр вновь решил: Маккарти не представляет большой 
угрозы ни для страны, ни для партии, как многие считали. Что же касается сил, 
которые Маккарти представлял, и методов, которые он использовал, то это было 
другое дело. " В Республиканской партии есть некая реакционная группа лиц, 
которая ненавидит и презирает все то, за что стою я", — сказал он Робинсону. 
Если бы республиканские лидеры выполняли свои обязанности так, как надо, считал 
он, то влияние Маккарти уже давно ограничилось бы его собственной сферой. 
Особенно его разочаровал Ноулэнд. Эйзенхауэр так писал о лидере боль