Брук кантри клуб" графства Вестчестер. У каждого из членов "банды" был свой 
круг состоятельных и влиятельных друзей; благодаря "банде" он познакомился на 
приемах и неофициальных встречах со множеством представителей деловой, 
финансовой, издательской и юридической элиты Америки, почти каждый из них, 
проведя с генералом несколько минут, становился горячим сторонником идеи 
выдвижения Эйзенхауэра на пост президента и использовал свое время, средства, 
энергию, опыт и связи для ее осуществления.
       Однако генерал, как ему ни льстили, как ни обхаживали, по-прежнему 
заявлял, что карьера политика его не привлекает. Демократы, которые боялись, 
что Трумэн наверняка потерпит поражение на выборах 1948 года, не оставляли 
попыток выдвинуть Эйзенхауэра кандидатом от своей партии. Будучи в Огасте, 
Эйзенхауэр сказал Биллу Робинсону и компании, что, по его мнению, демократы 
"отчаянно ищут кого-нибудь, только бы спасти свою шкуру", но его друзей на 
Среднем Западе "одно предположение, что он будет баллотироваться по списку 
демократов, поразит и огорчит, как бы он ни оправдывался". Когда Робинсон 
объяснил, что правое крыло Республиканской партии может выдвинуть Макартура, 
чтобы заблокировать кандидатуру Дьюи, у Эйзенхауэра вырвалось: "О Господи, все, 
что угодно, только не это!" Но тут же добавил: в это "все, что угодно" не 
входит выдвижение кандидатом Эйзенхауэра *1.
       В конце июня республиканцы объявили своим кандидатом Дьюи. Демократы 
собрались в середине июля. Руководство партии умоляло Эйзенхауэра позволить им 
внести его имя в списки, пока не состоялся съезд. Эйзенхауэр вновь отказался. 
Когда Клод Пеппер, сенатор от штата Флорида, сказал Эйзенхауэру, что намерен 
включить в списки его имя до съезда независимо от того, дает или нет генерал на 
это согласие, Эйзенхауэр написал ему: "Сколь бы ни было серьезным и 
обоснованным предложение, я все равно буду против выдвижения моей кандидатуры" 
*2. В назначенное время съезд партии выдвинул Макартура. Сумасшествие последних 
недель, досаждавшее Эйзенхауэру, кончилось.
       Во время развернувшейся вслед за тем предвыборной кампании Эйзенхауэр 
отвечал отказом на многочисленные предложения публично выступить в поддержку 
Дьюи, хотя от своих друзей не скрывал, что намерен голосовать за него и 
надеется, что тот победит. Он по-настоящему радовался, что впервые после 
окончания войны освободился от забот, связанных с политикой, и — предвкушая 
победу Дьюи, за которой последует переизбрание того на второй срок в 1952 году, 
— верил, что порвал с ней окончательно. Он собирался заняться интересной 
работой в Колумбийском университете, через несколько лет выйти в отставку, 
потом, может быть, писать не торопясь книгу о внутренней и международной жизни.
       Эта мечта рухнула вечером в день выборов 1948 года. Джон Эйзенхауэр 
позже описывал 2 ноября 1948 года как самый черный день в его жизни — поражение,
 которое Трумэн нанес Дьюи, вынудило его отца вернуться на передний край 
политики.
       В июне 1948 года Эйзенхауэры поселились в Колумбийском университете, в 
доме ректора на Морнингсайд-драйв. Дом не нравился им — слишком помпезный на их 
вкус; большую часть времени они проводили на двух верхних этажах, которые 
попечители переделали для них на современный лад. У Эйзенхауэра появилось новое 
хобби — живопись маслом, которой он увлекся, послушавшись совета Черчилля и 
наблюдая, как Томас Стефенс пишет портрет Мейми. Для занятий живописью он 
уединялся в своих комнатах на самом верху, выходивших окнами на крышу; обычно 
он писал портреты. Он признавался: "Мои руки больше приспособлены держать 
топорище, чем тоненькую кисточку", и из каждых трех попыток две у него бывали 
неудачными. Тем не менее живопись доставляла ему большое удовольствие, и он 
старался уделять ей полчаса или больше каждый день, как правило, между 
одиннадцатью и двенадцатью вечера *3.
       Времени ему не хватало. Попечители заверяли, что на него не будет 
возложено никаких обременительных обязанностей, что ему будет предоставлена 
свобода, дабы он сосредоточился на управлении университетской жизнью в целом. 
Но, проработав пять месяцев, Эйзенхауэр доверительно сообщал Биллу Робинсону, 
что, вероятно, он совершил роковую ошибку, приняв предложение университета. Он 
был в смятении от ужасных "покушений" на его время, жаловался, что не 
представлял себе, насколько обширна деятельность университета с его 
"бесчисленными" аспирантурами и факультетами. Эйзенхауэр столь полно и 
откровенно пользовался неотъемлемым, по его убеждению, "правом солдата 
поворчать"*4 на свою жизнь в университете, что у его биографов вошло в 
обыкновение называть эти годы самыми несчастливыми и наименее продуктивными за 
всю его карьеру. Но и университет, так гласит предание, страдал в равной 
степени. В одном из анекдотов, популярных среди преподавательского состава, 
говорилось, что генералу не следует посылать докладных записок больше, чем на 
одной странице, иначе его губы устанут читать.
       Каждая сторона была в чем-то права. Генерал и профессора были разными 
людьми, и они не достигли взаимопонимания. Крэйсон Кирк, в ту пору профессор 
факультета международных отношений Колумбийского университета, позднее преемник 
Эйзенхауэра на посту ректора, отмечал, что "тот привык за время долгой службы в 
армии, чтобы все вопросы, с которыми к нему обращались, были выражены кратко и 
точно... Будь его воля, он с любой проблемой разделывался бы выстрелом от бедра.
.. Он полагал, что лучше сразу принять решение, чем отложить его на потом". 
Профессора же, напротив, предпочитали дискутировать сколь угодно долго, нежели 
принимать решение *5.
       Тяжелым испытанием для Эйзенхауэра были совещания 
профессорско-преподавательского состава, "скучно-деловые мероприятия", 
рассказывал Джон Краут, декан отделения аспирантуры. "Он, пожалуй, считал: вот,