воспринял эту идею как неприкрытый шпионский заговор, направленный против 
Советского Союза*4.
       Почему Хрущев отреагировал прямо противоположно, остается загадкой. 
Эйзенхауэр сделал это предложение искренне и подчеркнул, что оно будет "только 
началом". Президент не мог понять, что русские от этого теряли. 
Разведывательные полеты над их территорией, и русские знали это, были неизбежны 
в любом случае через два-три года. Каким образом будет осуществляться 
реализация "Открытого неба", не знал никто, и, конечно, трудности предстояли 
громадные; представьте себе, например, советскую воздушную базу посреди Великих 
равнин или в Новой Англии, не говоря уж о проблемах, связанных с обменом 
военными схемами. И все же действительных трудностей не знает никто, так как 
попыток реализовать программу "Открытое небо" никогда не было. Хрущев умертвил 
ее через несколько минут после рождения.
       Несмотря на разочарование Эйзенхауэра, вызванное быстрым несогласием с 
его предложением, которое, как он правильно оценил, было авторитарным, 
Эйзенхауэр продолжал создавать "дух Женевы". На следующий день, 22 июля, он 
выступил с предложением о необходимости развития торговли между СССР и 
Соединенными Штатами, а также "Свободного и дружественного обмена идеями и 
людьми". На последнем заседании 23 июля он сказал: "В этот заключительный час 
нашей ассамблеи я пришел к убеждению, что перспективы длительного мира, мира, 
основанного на справедливости, благосостоянии и большей свободе, сейчас стали 
лучше, а угроза всеобщей трагедии современной войны уменьшилась". Тут же он 
уточнил, что узнал и что ему удалось сделать: "Я прибыл в Женеву, потому что 
верю, что человечество стремится быть свободным от войны и от слухов о войне. Я 
прибыл сюда, потому что глубоко верю в разумные инстинкты и здравый смысл людей,
 которые населяют этот мир. Я возвращусь сегодня домой, сохранив эти убеждения 
непоколебленными..."*5
       Это последнее заявление Эйзенхауэра и его предложения были тем, что 
сделало Женеву драматическим эпизодом в холодной войне. В течение пяти лет, 
предшествовавших Женевской встрече, почти каждый месяц появлялись основания 
опасаться возникновения новой войны, не говоря о том, что две большие войны уже 
шли — в Корее и в Индокитае. В течение пяти лет, последовавших за Женевской 
встречей, опасения развязывания войны возникали довольно редко, больших войн не 
было, исключением стал лишь Суэц в 1956 году. Лидеры двух стран, встретившись, 
согласились друг с другом: они действительно напоминают двух скорпионов в 
бутылке. Прощаясь с Эйзенхауэром, Булганин сказал: "Дела будут улучшаться; они 
будут в порядке"*6.
       Как и предупреждал Даллес, в Женеве ничего не удалось решить. Но, как и 
предопределил Эйзенхауэр, Женева принесла неосязаемый, но вполне реальный дух, 
который почувствовали и оценили во всем мире. Год, последовавший за встречей в 
Женеве, был самым спокойным из первых двух декад холодной войны.
       В конце августа Айк и Мейми вылетели в Денвер в свой летний отпуск. У 
Эйзенхауэра остались самые хорошие воспоминания от рыбной ловли. Он с 
удовольствием жарил форель для своих друзей и пресс-корпуса. Погода для игры в 
гольф в Черри-Хилс, на самом любимом Эйзенхауэром поле, была идеальной. 
Специалисты военно-воздушной базы Лоури в Денвере установили для него связь с 
выходом на всю систему коммуникаций и оборудовали рабочий кабинет, где он мог 
работать по два часа в день.
       Во время отпуска Эйзенхауэр успевал обдумывать и обсуждать предстоящую 
кампанию по выборам президента в 1956 году. Его друзья признавались, что будут 
чувствовать себя покинутыми, если он уйдет с поста президента. Он не поддавался 
их давлению — ведь он не давал им повода думать, что выставит свою кандидатуру 
на второй срок, так что обвинять его в том, что он их покидает, нельзя. Он 
сказал Милтону, что хочет "сохранять позицию гибкой до тех пор, пока это будет 
возможно", однако предотвращать непредвиденные кризисы не станет и повторно не 
выставит свою кандидатуру7.
       Он должен был подумать о своем здоровье. Он совсем не был уверен, сможет 
ли и должен ли брать на себя такую умственную нагрузку еще на четыре года. Были 
у него и другие заботы. Черчилль не был в Женеве. Эйзенхауэр посчитал странным 
свое присутствие на международной конференции без него. Однако на основании 
опыта своего общения с Черчиллем до того, как тот наконец ушел со своего поста, 
он знал: Черчилль слишком долго оставался у власти. Мыслями, которые его 
беспокоили, он поделился со Сведом: "...обычно человек, у которого угасают 
умственные способности, узнает об этом самым последним. Я видел много людей, 
которые "висели на ниточке слишком долго", поскольку находились под очевидным 
впечатлением, что на них лежат большие обязанности, что они должны их выполнять,
 что никто другой не сможет достойно работать на их месте". Эйзенхауэра не 
покидали опасения: подобное может произойти и с ним, потому что "чем выше пост 
и чем больше требований к нему предъявляют, тем серьезнее опасность 
последствий"*8.
       С 19 по 23 сентября Айк находился на ранчо у Акселя Нильсена во Фрейзере,
 штат Колорадо. Утром 23-го он поднялся в 5 часов приготовить завтрак для 
Джорджа Аллена, Нильсена и двух гостей. Он проглотил пшеничные оладьи и яичницу 
с беконом. В 6 часов 45 минут они выехали из Фрейзера в Денвер. Эйзенхауэр 
пошел в свой рабочий офис в Лоури. Энн Уитмен позднее записала в своем 
дневнике: "Он выглядел таким бодрым и энергичным, каким я его никогда не 
видела". Он был в хорошем настроении, шутил за работой, прочитал письмо от 
Милтона и, протянув его Уитмен, сказал: "Ну вот, какой чудесный у меня брат"*9.
       Около 11 часов утра он и Аллен поехали в Черри-Хилс поиграть в гольф. 
Айку пришлось дважды возвращаться в административное здание клуба, чтобы