говорит само за себя, а я заинтересован в будущем. Теперь и у них, и у нас в 
правительстве — новые люди. Открыта чистая страница. Давайте начнем 
разговаривать друг с другом. И давайте говорить то, что мы должны сказать, и 
сказать так, чтобы каждый человек на земле смог это понять".
       Хьюз намекнул на необходимость быть осторожным. Он сообщил, что 
разговаривал с Даллесом относительно реакции Соединенных Штатов на возможное 
согласие коммунистов на перемирие. И Даллес в этом случае испытал бы сожаление, 
потому что "не думает, что мы получим много в случае урегулирования корейского 
вопроса, пока не продемонстрируем перед всей Азией наше подавляющее 
превосходство и не нанесем китайцам сокрушительного удара".
       Эйзенхауэр покрутил головой и уставился на Хьюза. Затем произнес: 
"Прекрасно, если господин Даллес и все его высокоумные советники действительно 
считают, что они не могут серьезно говорить о мире, тогда я нахожусь не на 
своем месте. Но если война — это то, о чем мы должны говорить, то я знаю людей, 
которые дадут мне совет, но они находятся не в Государственном департаменте. 
Теперь мы или прекратим все эти разглагольствования и сделаем серьезное 
предложение о мире, или поставим на всем этом точку"*41.
       Эйзенхауэр поручил Хьюзу и Ч. Д. Джэксону заняться подготовкой его речи 
о мире. Он внимательно вчитывался в различные варианты речи, шлифовал каждое 
слово и вставлял яркие и образные фразы. В течение последующих двух недель 
работа над речью велась очень интенсивно.
       16 апреля 1953 года Эйзенхауэр отправился на заседание Американского 
общества редакторов газет, проходившее в отеле "Статлер" в Вашингтоне, чтобы 
произнести самую лучшую речь за все время своего пребывания на посту президента.
 Он назвал ее "Шанс для мира". Поскольку в какой-то степени речь эта была 
ответом на советское мирное наступление, то она была образной, красноречивой, 
но и пропагандистской. Эйзенхауэр приветствовал последние советские заявления о 
необходимости достижения мира и сказал, что он поверил бы в их искренность, 
если бы они были подкреплены делами. К таким конкретным делам он отнес 
освобождение военнопленных, удерживаемых с 1945 года, подписание Советами 
договора с Австрией, заключение "почетного перемирия" в Корее, Индокитае и 
Малайе, договор о свободной и объединенной Германии и "полную независимость 
народов Восточной Европы".
       В ответ на такие действия русских Эйзенхауэр был готов заключить 
соглашение об ограничении вооружений и согласиться с международным контролем за 
производством атомной энергии с целью "обеспечить запрет атомного оружия". 
"Осуществление этих мер будет находиться под наблюдением практической системы 
инспекции Организации Объединенных Наций".
       Эйзенхауэр знал, что большинство его требований выдвинуты как зондаж и 
неприемлемы для русских. Они ни при каких обстоятельствах не уйдут из Восточной 
Европы; объединение Германии представляется им кошмаром; нельзя ожидать, что 
они прекратят (даже и не смогут) действия партизан во Вьетнаме и в Малайе; а их 
неумолимые возражения против инспекции на месте внутри Советского Союза были 
хорошо известны.
       Другими словами, конкретные обвинения, требования и предложения, из 
которых состояла речь "Шанс для мира", в основном были повторением набора 
риторических фраз времен начала холодной войны. Но не повторение этих фраз 
сделало эту речь особо значимой, а предупреждение Эйзенхауэра об опасности 
продолжения гонки вооружений и о той цене, которую придется за это заплатить.
       "Самое страшное, чего надо бояться, и самое лучшее, чего мы можем 
ожидать, определить очень просто, — сказал Эйзенхауэр. — Самое страшное — это 
атомная война. Ну, а самое лучшее — это жить в постоянном страхе и напряжении и 
нести бремя вооружений, истощающее богатство и труд всех людей". А если 
конкретнее, то: "Каждая изготовленная пушка, каждый спущенный военный корабль, 
каждая запущенная ракета в конечном итоге означают ограбление тех, кто голоден 
и не накормлен досыта, кто мерзнет и не имеет одежды".
       И тут вдруг Эйзенхауэр почувствовал испарину. Капли пота выступили на 
лице, у него закружилась голова, и он испугался, что может потерять сознание. 
Затем он почувствовал озноб. Он подался вперед и ухватился обеими руками за 
трибуну, чтобы удержаться на ногах. Предыдущим вечером у него были резкие боли 
в прямой кишке, а утром доктор Снайдер дал ему болеутоляющее лекарство, но 
сейчас боль была еще более острой. Усилием воли Эйзенхауэр взял себя в руки, 
сосредоточил все внимание на тексте и стал читать его, пропуская некоторые 
абзацы, чтобы подчеркнуть значение других.
       "Этот мир оружия растрачивает не только деньги, — продолжал он. — Он 
растрачивает силы наших рабочих, способности наших ученых и надежды наших 
детей". Эйзенхауэр возвысил голос и бросил взгляд на аудиторию: "Современный 
тяжелый бомбардировщик стоит столько, что на эти деньги можно построить новые 
школы в тридцати городах, или две электростанции, каждая из которых будет 
обеспечивать энергией город с населением шестьдесят тысяч человек, или две 
прекрасно оборудованные больницы". Капли пота падали с его бровей, но он 
продолжал читать: "За один истребитель мы платим цену, равную стоимости 
полумиллиона бушелей пшеницы. За один эсминец мы расплачиваемся тем, что не 
можем построить новые дома, в которых могли бы жить более восьми тысяч человек".

       Посмотрев еще раз на аудиторию, он произнес свой приговор: "Это не тот 
образ жизни, который можно назвать жизнью в истинном смысле этого слова. Под 
нависшими облаками угрозы войны проступает железный крест, на котором распято 
человечество".
       Заключительная часть речи Эйзенхауэра, в которой он предлагал