лояльного сотрудничества, которое сложилось у него с прессой во время войны, 
когда он считал журналистов почти что сотрудниками своего штаба, он никогда не 
допускал, чтобы его отношения с ними доходили до антагонизма. Во вступительном 
слове на своей первой пресс-конференции он высоко оценил американский 
пресс-корпус и сказал, что за одиннадцать лет, в течение которых был фигурой, 
пользовавшейся мировым вниманием, в деятельности корпуса он "не нашел ничего, 
кроме желания докопаться до истины... и сообщить о ней щедро и честно". Он 
верил в благожелательное отношение к нему прессы и поблагодарил журналистов за 
появившиеся заметки: "Я считаю, что в течение многих прошедших лет ни к одному 
человеку пресса не относилась с такой справедливостью и честностью, как ко мне".

       Существовала очевидная разница между положением верховного 
главнокомандующего и президента. В первом случае Эйзенхауэр осуществлял 
выполнение решений, которые принимал Рузвельт, и поэтому на пресс-конференциях 
он мог сосредоточить внимание на том, как, каким образом он выполняет свои 
обязанности. Журналисты не задавали ему вопросов о его планах и намерениях и, 
естественно, не критиковали их. Но президента, который сам осуществляет 
политику, на пресс-конференциях в основном спрашивали, что он собирается делать 
и почему. Кроме того, когда он действовал как генерал, все репортеры были на 
его стороне, но когда он стал президентом, то увидел перед собой пресс-корпус, 
который по крайней мере наполовину состоял из демократов. Несмотря на различие 
во мнениях, и это верно в отношении президента Эйзенхауэра и генерала 
Эйзенхауэра, он установил и поддерживал великолепные отношения с прессой.
       На этой первой пресс-конференции Президента Эндрю Талли из газетного 
треста "Скриппс-Говард" хотел узнать, "обнаружил ли он какие-либо другие 
секретные соглашения, помимо одного, подписанного в Ялте". "Нет, — был ответ 
Эйзенхауэра, — не обнаружил". А каково его отношение к вопросу о непризнании 
Ялтинских соглашений? Эйзенхауэр обещал направить соответствующую резолюцию в 
Конгресс и пояснил: "Я только имею в виду те разделы соглашений, которые, 
по-видимому, способствуют порабощению людей или, вы можете сказать, были 
интерпретированы таким образом, что могут означать это". Этой фразой Эйзенхауэр 
сделал основную уступку демократам. Республиканцы стояли на позиции, что 
Рузвельт отдал Восточную Европу Сталину; демократы же считали, что Рузвельт 
заключил наилучшее из всех возможных соглашений, гарантировавшее свободу 
полякам, но Сталин нарушил свое обещание.
       Затем Мей Крейг из газеты "Пресс геральд" из Портленда задала 
Эйзенхауэру вопрос: знает ли он, что "многие члены Конгресса считают, что эти 
соглашения никогда не были обязывающими, поскольку не были представлены Сенату" 
для ратификации? Конечно, он знал об этом, но ответ его был туманным: "Да, я 
полагаю, что в нашей практике имеются некоторые договоренности, носящие спорный 
характер, но которые, конечно, являются обязывающими, если участвующие лица 
действуют как уполномоченные представители Соединенных Штатов, например, во 
время войны при создании штабов и в других делах подобного рода. Такая практика 
распространяется и на иные области, которые по своему характеру практически 
являются военно-политическими".
       Крейг не была удовлетворена ответом и задала новый вопрос: "Знаете ли вы,
 что многие члены Конгресса считают: Президент не имел права вовлекать нас в 
войну в Корее без консультации с Конгрессом и посылать войска в Европу?" 
Эйзенхауэр прервал ее: "Это все произошло задолго до того, как я занял этот 
пост. Сейчас у меня достаточно сложное время, я занят поиском собственных путей 
и решением собственных проблем. Я не собираюсь возвращаться к прошлому и 
пытаться решить те проблемы, которые были у других людей в то время". (Через 
две недели Крейг опять насела на Эйзенхауэра с вопросами. Эйзенхауэр ответил ей 
резко: "Я не собираюсь идти назад и ворошить пепел умершего прошлого".)
       Эйзенхауэр использовал пресс-конференции также для того, чтобы его 
мнение дошло до Конгресса. Когда один из журналистов пожелал узнать, 
намеревается ли он поддержать законопроект о сохранении налога на сверхприбыль, 
срок действия которого оканчивался 30 июня, он ответил: "Я бы сказал таким 
образом: я не могу дать точного ответа на этот вопрос, но никогда не соглашусь 
с отменой такого налога, который повлечет за собой сокращение доходов"*6. Затем,
 помахав рукой и улыбнувшись, он вышел из зала, оставив журналистов додумывать: 
что же он сказал и что хотел сказать? Но сделал он это таким образом, что у 
журналистов сложилось отчетливое впечатление: все находится под контролем.
       Как и большинство президентов, Эйзенхауэр с большим трудом мог отличить 
нападки на проводимую им политику от нападок на него самого. Когда в журнале 
"Ньюсуик" появилась критическая статья Кена Крофорда, Эйзенхауэр так высказался 
о ней своему помощнику: "Я не понимаю, как можно написать такое, ведь я всегда 
считал его своим другом". Помощник ответил: "Ну, он и есть ваш друг и поклонник.
 Дело в том, что он ненавидит республиканцев". Эйзенхауэр потер свой подбородок,
 усмехнулся и промолвил: "У него могут быть основания для этого"*7.
       Фактически в первые месяцы президентства у Эйзенхауэра было намного 
больше столкновений с членами своей партии, чем с демократами. 7 февраля 
Эйзенхауэр сделал такую запись в своем дневнике: "Сенаторы-республиканцы 
переживают трудное время — им приходится привыкать к мысли, что они и Белый дом 
теперь принадлежат к одной команде и что им не надо находиться в оппозиции к 
Белому дому"*8. Он имел в виду старую гвардию, и прежде всего сенатора Маккарти.

       Борьба между Эйзенхауэром и Маккарти была неизбежной. Сенатор совершенно 
не собирался передавать Администрации вопрос, который катапультировал его на 
уровень мировой известности, — вопрос присутствия коммунистов в правительстве.