Он сопротивлялся. "Откровенно говоря, — признавался он Клею, — я не считаю ни 
расовые, ни трудовые отношения столь уж важными. И я не верю, что конфликты, 
возникшие на этой почве, могут быть разрешены суровым законодательством или 
заявлением, сделанным на пресс-конференции"*71.
       Стоило ему высказаться по тому или иному поводу, и он попадал в 
неприятное положение. Когда стало известно его протехасское заявление, 
встревоженный Лодж написал ему: позиция Эйзенхауэра повредит ему в 
северо-восточных штатах, следует отказаться от явной поддержки требований 
Техаса. Эйзенхауэр ответил: "Вынужден заметить, что я верю в то, во что верю". 
Он пояснил, что первоначальный договор между Техасом и Соединенными Штатами 
отдавал спорную нефть Техасу, что, как он полагает, исчерпывает тему. Он 
добавил, что не намерен "приспосабливать свои мнения и убеждения к узкой 
прорези ящика для избирательских бюллетеней"*72.
       Эйзенхауэр пребывал в мрачном настроении от всех этих противоречивых 
советов, от всего того, что Браунелл рассказал ему о тяжести избирательной 
кампании, когда приходится отбивать атаки, которые Тафт и его люди 
предпринимают против Эйзенхауэра, опровергать лживые обвинения в его адрес, 
которые то прекращаются, то возникают вновь. "Скоро я возвращусь домой, — писал 
он Клиффу Робертсу 19 мая, — и первый раз в жизни я просто в ужасе от того, что 
мне нужно возвращаться в свою собственную страну"*73.
       Почему ж он тогда собирался возвращаться? Из всех доводов, которые ему 
приводили, чтобы побудить к возвращению, три были решающими. Первый — что это 
его долг; и выставил этот довод его брат Милтон. Милтон был против его ухода в 
политику, поскольку этим он ставил под угрозу свою репутацию и место в истории, 
не говоря уже о том, что придется жертвовать личной жизнью. Но когда Милтон 
говорил Дуайту, что, если тот не вступит в борьбу, народ вынужден будет 
выбирать между Тафтом и Трумэном и что перед лицом такого бедствия любая жертва 
оправданна, Дуайт вынужден был с ним согласиться. Второй — мандат оказанного 
ему доверия; и женщина, которая ясно показала ему, что он обладает этим 
мандатом, была Жаклин Кокрэн. "Даже если мы согласны со старой поговоркой: глас 
народа — это глас Бога, — писал Эйзенхауэр Клею, — не всегда легко определить, 
чего он хочет"*74. Волнующий показ митинга в Мэдисон-сквер-гарден, устроенный 
Жаклин Кокрэн, убедил: народ хочет его.
       Но решающий довод был представлен Биллом Робинсоном, когда они сидели в 
самолете в аэропорту Лагуардиа. "При любых обстоятельствах вы не сможете 
избавиться от тревоги за будущее страны, — сказал тогда Робинсон, — а лидеру 
меньше придется испытывать разочарований, чем стороннему наблюдателю"*75. Дело 
в том, что Эйзенхауэр был не готов удалиться от дел и оставить свою страну 
другим. В шестьдесят один год он был крепок здоровьем. Действительно, несмотря 
на раздражение, проявлявшееся, когда его тянули и толкали в разные стороны, 
большинство наблюдавших его в то время считали, что он никогда не выглядел 
лучше. Все последние десять лет он работал по двенадцать — четырнадцать часов в 
сутки без выходных. Он был очень увлечен, целиком поглощен своим делом.
       И, несмотря на скромность, он был совершенно уверен в себе, уверен в том,
 что из всех кандидатов в лидеры нации он лучше всех подготовлен к этому 
трудному делу. Хотя он никогда в этом не признавался даже себе, он знал, что он 
сообразительнее, опытнее своих соперников, его принципы выше, и потому именно 
он тот человек, который должен повести Америку через мировой кризис. Он хотел, 
чтобы его страну вел лучший, и в конце концов решил, что он и есть тот лучший и 
что он должен послужить ей.
       
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КАНДИДАТ
       
       1 июня Эйзенхауэр вернулся в США. На следующий день он нанес визит 
вежливости Трумэну. Они заговорили о политике. Люди Тафта уже распускали слухи 
о мнимом пристрастии Мейми к выпивке, о возможном еврейском происхождении 
Эйзенхауэра, его предполагаемой тайной и долгой любовной связи с Кей Саммерсби 
и прочую ложь. Выразив ему сочувствие, Трумэн сказал: "Если кончится только 
этим, Айк, считай, что тебе просто повезло"*1. После встречи Эйзенхауэр улетел 
в Канзас-Сити. Там он должен был встретиться с Дэном Торнтоном из штата 
Колорадо, здоровенным, улыбчивым, общительным типом в ковбойских сапогах и 
широкополой ковбойской шляпе. "Здорово, браток!" — прогудел Торнтон, увесисто 
хлопнув Эйзенхауэра по спине. Репортер писал: "Наступил напряженный момент, 
когда генерал сверкнул глазами и напряг спину. Затем он овладел собой, холодное 
выражение сменилось улыбкой, он протянул руку и сказал: "Здорово, Дэн!"*2
       Политика, американский стиль. В Англии, с горечью отмечал Эйзенхауэр, 
люди "выставляют" свою кандидатуру, а в Америке они должны ее "выдвигать", 
двигать. Он опасался, что возненавидит всю эту процедуру; теперь он видел, что 
опасался не напрасно. И все же он обещал Биллу Робинсону, что "если я 
когда-нибудь ввяжусь в эту драку, то буду бить сплеча"*3. Он был полон 
решимости победить, даже если ради этого придется сносить гнусную клевету о его 
личной жизни, бессмысленные нападки на его репутацию, оскорбления его 
достоинству. Придется также заставлять себя угождать тем, в чьей поддержке он 
нуждается, а порой и приспосабливать свои убеждения к их желаниям.
       В Республиканской партии в 1952 году, после двадцати лет отрешения от 
власти и ответственности, царили разочарование, озлобленность, критиканство. 
Лучшее, на что она была способна, это критиковать, обвинять, обличать. После 
провозглашения "Нового курса" Эйзенхауэр ко всему этому относился с полным 
пониманием, хотя в таких специфических вопросах, как социальное обеспечение, он