и заведующий отделом международных отношений Всемирного еврейского конгресса 
раввин М. Перцвейг побывали у советского посла в Соединенных Штатах Константина 
Александровича Уманского.
 Уманский был ярким и необычным человеком. Много лет он работал корреспондентом 
ТАСС в Европе, а потом руководил отделом печати в наркомате иностранных дел. Он 
иногда переводил беседы Сталина с иностранными гостями, понравился вождю и 
получил его фотографию с надписью «Уманскому. Сталин». Такая награда была 
поважнее любого ордена. В тридцать шестом году Константина Уманского отправили 
в Америку полпредом.
 Он очень любезно и с интересом встретил представителей сионистского движения.
 «Первым был вопрос о разрешении некоторым евреям выехать из России в Палестину 
или в другие страны, — описывали гости беседу с советским послом. — Мы 
предложили начать с обсуждения возможности выезда для тех евреев, которые 
приехали в Россию из мест, находящихся к западу от рубежа, который г-н Уманский 
назвал „линией Керзона“.
 Линия Керзона — это линия восточной границы Польши, утвержденная государствами 
Антанты в девятнадцатом году. Иначе говоря, руководители Всемирного еврейского 
конгресса по-прежнему просили отпустить в Палестину польских евреев, среди 
которых было много сионистов.

 «Г-н Уманский предложил, чтобы мы сначала представили список имен, который он 
будет рад передать своему правительству… В конце беседы, которая продолжалась 
почти час, г-н Уманский заметил, что будущее Палестины определится на 
предстоящей мирной конференции, на которой Советская Россия будет 
присутствовать и иметь право голоса. На это я ответил, что мы, конечно, были бы 
рады иметь на мирной конференции как можно больше друзей…»

 Уманский, доброжелательно встретивший руководителей Всемирного еврейского 
конгресса, вскоре вернулся в Москву. Сталин и Молотов в нем разочаровались. Его 
утвердили членом коллегии наркомата иностранных дел, а в сорок третьем 
отправили послом в Мексику, что считалось второстепенным назначением.
 В январе сорок пятого самолет, в котором он летел в Коста-Рику, потерпел 
аварию. Уманский с женой погибли. А за полтора года до этого столь же 
трагически ушла из жизни его дочь Нина — ее застрелил влюбленный в нее (и не 
желавший разлуки) сын наркома авиационной промышленности Алексея Ивановича 
Шахурина и застрелился сам…
 Вместо Уманского послом в Америке стал бывший нарком иностранных дел М.М. 
Литвинов, отправленный в отставку в мае тридцать девятого, когда Сталин взял 
курс на сближение с нацистской Германией.
 Обычно после увольнения следовал арест. Литвинов ждал, что и его заберут. Но 
Сталин не разрешил тронуть Максима Максимовича — одна из странностей, которую 
трудно объяснить. Считается, что Сталин не хотел этого делать, чтобы не 
усиливать отрицательного отношения к Советскому Союзу, потому что Литвинов был 
известен в мире и авторитетен. Вряд ли это реальное объяснение. Исчезали куда 
более авторитетные политики. Видимо, все-таки было что-то личное в отношении 
Сталина к Литвинову.
 Два с лишним года Литвинов оставался не у дел. Никто ему не звонил, никто, 
кроме самых близких друзей, не приходил. Может быть, иногда его и охватывало 
отчаяние, но бывший нарком, человек с характером, держал себя в руках.
 Когда Гитлер напал на Советский Союз, Литвинов вновь понадобился. Для всего 
мира он был символом антифашистской политики. Его стали приглашать в Кремль на 
встречи с иностранными дипломатами. Ему поручили выступать по радио, писать для 
английской и американской печати.
 Девятого ноября сорок первого Максима Максимовича неожиданно назначили 
заместителем наркома и одновременно послом в Соединенных Штатах. Перед отъездом 
в Вашингтон Литвинова принял Сталин и сказал, что главное — заставить Америку 
помогать Советскому Союзу и вступить в войну.
 «Когда наши дела стали катастрофически плохи и Сталин хватался за любую 
соломинку, он отправил Литвинова в Вашингтон, — вспоминал Анастас Иванович 
Микоян». Литвинов использовал симпатии к нему Рузвельта и других американских 
деятелей и, можно сказать, спас нас в тот тяжелейший момент, добившись 
распространения на Советский Союз закона о ленд-лизе и займа в миллиард 
долларов.
 Максим Литвинов писал Молотову из Вашингтона, что Советскому Союзу следует 
установить близкие отношения с президентом Рузвельтом, который расположен к 
тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Совет посла игнорировали.
 Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, который был 
достаточно по-мужски смел, чтобы высказывать начальству свои взгляды в лицо, 
даже понимая, что его ждет наказание.
 В начале сорок третьего Литвинов говорил с обидой знакомому американскому 
журналисту: «Я больше не могу быть мальчиком на побегушках. Любой сотрудник в 
моем посольстве может выполнять ту работу, которая поручена мне. Мне приходится 
только подчиняться приказам. Это невыносимо. Я возвращаюсь домой».
 Литвинов почти откровенно выражал несогласие с линией Молотова, и иностранные 
дипломаты это знали.
 В начале апреля сорок третьего Литвинова отозвали в Москву. Прощаясь с ним, 
президент Рузвельт прямо спросил:
 — Вы не вернетесь?
 Максим Максимович сам не знал ответа на этот вопрос.
 Несколько месяцев Литвинов числился послом, но понял, что в Вашингтон уже не