пришла в  себя  с переломанной  ногой, уже  положенной  в гипс. На ближайшие
несколько  недель  моим  адресом  оказался  не  Тель-Авив  и  не  Москва,  а
нью-йоркский хирургический госпиталь. Вспоминая свое тогдашнее настроение, я
думаю, что ничто, даже начавшийся у меня тромбофлебит, не удержало бы меня в
госпитале,  не  подоспей  сообщение  о  том, что 11 июня сражения  в Израиле
временно закончились.
     К 11 июня продвижение  арабов  было остановлено. Попытка египтян  взять
Тель-Авив провалилась несмотря на то, что иорданцы все еще воевали к востоку
и западу от  Иерусалима, и  Еврейский  квартал  старого  города был захвачен
арабским  легионом  Абдаллы.  Сирийцы,  хоть их продвижение на  севере  было
остановлено,  все  еще удерживали предмостное укрепление  на реке Иордан,  а
иракские  войска по-прежнему  стояли у  самой  узкой части страны в Самарии.
Объединенные  Нации  уже  несколько недель  старались добиться перемирия, но
пока  у  арабов  оставалась  надежда  сломить Израиль,  они не были  в  этом
заинтересованы. Однако, едва только им, как и нам, стало ясно,  что этого не
произойдет, они согласились на прекращение огня. Это было  первое перемирие,
длившееся  двадцать   восемь   дней,   давшее   нам  передышку,  возможность
перегруппироваться  и  выработать  план  наступательных   операций,  в  июле
закончившихся  ликвидацией  угрозы Тель-Авиву и  прибрежной  полосе, снятием
осады Иерусалима и разгромом всех крупнейших арабских баз в Галилее.
     Казалось  бы,  несмотря на  боли, я могла бы отдохнуть  в  госпитале  -
физически и морально, - но я не имела  ни минуты покоя. Прежде всего - из-за
телевизионных камер и журналистов. В 1948 году женщина-посол  в Москве  была
для  них  в  новинку,  но  женщина-посол в  Москве,  да  еще  представлявшая
крошечное  воюющее государство  -  Израиль,  да  еще  неподвижно  лежащая  в
нью-йоркском  госпитале,  -  это  уже  была находка.  Вероятно,  я могла  бы
отказаться давать интервью, и сегодня,  в подобных обстоятельствах, я бы так
и сделала.  Но  тогда  я  думала,  что чем больше "паблисити", тем лучше для
Израиля, и  потому  не считала себя вправе  отвергать кого бы то ни  было из
представителей  прессы, хотя  моих близких, особенно  Клару,  просто  пугали
толпы, набивавшиеся в мою палату.
     Но  было нечто и похуже - давление, которое на меня оказывали,  чтобы я
поехала в Москву. Израиль бомбил меня телеграммами: "Когда сможешь уехать из
Нью-Йорка?", "Когда сможешь заступить на свой пост?", "Как себя чувствуешь?"
В Израиле носились слухи,  что у меня "дипломатическая" болезнь и все дело в
том,  что  я  не хочу ехать в  Россию. И, словно мало  было этого противного
шепотка,  были  признаки  того,  что  советское  правительство  задето  моим
промедлением,  которое  есть  не  что  иное,  как тактический  прием,  чтобы
задержать  обмен  послами, и  таким  образом  американский посол  приедет  в
Израиль  первым  и  станет  главой  дипломатического  корпуса.  Несмотря  на
состояние здоровья, я должна была  отнестись к этому со всей серьезностью. И
я начала мучить докторов, чтобы  они разрешили  мне выписаться из госпиталя.
Надо  ли говорить, что  этого делать не следовало.  Надо  было оставаться  в
больнице до  полной  поправки. Оба  министерства  иностранных дел, и наше, и
советское, обошлись бы еще несколько недель без меня, а я бы избежала всяких
хлопот со здоровьем и  еще  одной операции. Но недостаток всякого служебного
положения в том  и заключается, что  человек утрачивает меру вещей, и я была
уверена,  что  если  в  ближайшее  время  не  явлюсь  в  Москву,  произойдет
какой-нибудь ужасный кризис.
     Прибыв в Израиль,  я сделала еще  одну попытка переубедить Шарета, но я
сама уже  не надеялась н успех.  К тому же мне рассказали историю, поднявшую
мое настроение: Эхуд Авриэль,  член Хаганы  много сделавший для доставки нам
оружия  из Чехословакии и позже  ставший первым послом  Израиля в Праге, был
приглашен  там на  беседу  с  советским  послом.  В  разговоре посол  сказал
Авриэлю: "Вы вероятно, ищете человека для посылки  в Москву. Не думайте, что
он   должен    свободно   говорить   по-русски   или   быть   экспертом   по
марксизму-ленинизму.  Ни то,  ни  другое не  обязательно".  Через  некоторое
время, как  бы между прочим, он спросил: "Кстати,  что с миссис Меерсон? Она
остается в Израиле, или у нее другие планы?" Из этого мои друзья, и Шарет  в
том числе,  заключили, что русские  по-своему  запросили меня, - и  я  стала
относиться к своему назначению по-другому.
     Среди немногих  приятных  минут, пережитых мною в госпитале,  была  та,
когда  я  получила  из  Тель-Авива  телеграмму:  "Не  возражаешь  ли  против
назначения  Сарры  и  Зехарии  в московское посольство  радистами?"  Я  была
растрогана  и  преисполнена благодарности. Иметь Сарру и  Зехарию  в России,
рядом - для того чуть ли не стоило  покинуть Израиль. Приехав в Тель-Авив, я
первым делом спросила Шейну, можно ли обвенчать  Сарру и Зехарию в маленьком
доме, который они с Шамаем купили много лет назад. Мы решили, что  это будет
чисто семейное  торжество  с немногими приглашенными. Отец мой  умер  в 1946
году -  еще  один  из  самых  дорогих мне  людей,  не  дождавшийся  создания
государства,  -  а  бедная  мама  уже  несколько  лет  как стала  совершенно
беспомощной - ничего не помнила, плохо видела и так потускнела и изменилась,
что почти и  следов  не  осталось от  той насмешливой,  энергичной, задорной
женщины, которой она была. Но  Моррис был тут,  такой же милый как всегда, и
весь лучащийся от  гордости, и тут же  были  родители Зехарии, тоже сияющие.
Отец его явился в Палестину из  Йемена,  когда страной еще правили турки. Он
был  очень  беден,  очень  религиозен  и  не  получил  никакого  формального
образования  - его  учили только Торе. Но он вырастил  прекрасную и  любящую
семью  -  хотя сам Зехария к тому времени и отошел  от  йеменских обычаев  и
традиций.