сентиментальная.  Я приехала,  чтобы  собрать деньги, как  можно больше, как
можно скорее, и говорила об этом в мае так же недвусмысленно, как  несколько
месяцев назад, в январе.

     "Государство Израиль  не  может прожить  на  аплодисменты, -  сказала я
евреям Америки.  - Войну  не выиграешь речами, декларациями  и  даже слезами
радости. И главное - это время, а то аплодировать будет нечему".
     "Мы не  можем обойтись без  вашей  помощи, -  повторяла  я в  десятках,
публичных выступлений и в частных разговорах. - Мы просим вас разделить нашу
ответственность и все, что входит  в это понятие - трудности, проблемы, беды
и радости. Ведь  то, что происходит  в еврейском  мире сейчас, так серьезно,
так жизненно важно, что и  вы можете изменить свой образ жизни  - на год, на
два, на три - пока мы все вместе не поставим Израиль на ноги. Решайтесь же и
дайте мне ответ".

     Ответ  был дан -  невиданно щедрый и скорый,  от всего  сердца, от всей
души. Считалось, что тут не может быть "слишком много" или "слишком хорошо".
И, ответив таким образом,  они, как я и надеялась, подтвердили, что они наши
партнеры. И  хотя и это  время еще не  было отдельного счета  для Израиля, и
хотя Израилю досталось  менее 50% собранных ОЕП в 1948 году  150 миллионов -
остальное  было  передано  Джойнту  для помощи  евреям в Европе,  -  эти 50%
бесспорно  помогли  нам  выиграть  войну.  А  кроме  того,  мы  узнали,  что
американское еврейство вовлечено в  дела Израиля настолько, что мы вправе на
него рассчитывать в дальнейшем.
     Во  время  своей  поездки  я познакомилась  с  людьми, позднее ставшими
"пропагандистами"  Израиля;  до  1948  года они  не имели  особых  связей  с
сионизмом,  но теперь Израилю предстояло стать делом их жизни. Когда в  1950
году  мы  основали  организацию  займа  Израилю, они были  моими  ближайшими
помощниками. Раньше я приезжала в  Соединенные Штаты как посланец Гистадрута
и почти все время проводила среди сионистов - членов рабочей партии.  Теперь
же  я  познакомилась  с другими  американскими  евреями  -  богатыми,  очень
деловитыми,  полностью  преданными  делу.  Прежде всего назову самого  Генри
Монтора;  резкий,  одаренный,  одержимый  Израилем,  он  стал  чем-то  вроде
надсмотрщика беспощадно подгонявшим и себя, и других в  попытках сбора новых
и новых средств. Но были и жесткие бизнесмены, опытные капиталисты, как Билл
Розенвальд, Сэм  Ротберг, Лу Бойер, Хэролд Голденберг. Это лишь  немногие из
тех,  с  кем  я сумела  поговорить  во  время своего  стремительного тура  и
обсудить возможности продажи облигаций займа  для Израиля, помимо призывов к
филантропии.
     Но все время я стремилась домой, хотя и знала, что только что созданное
министерство  иностранных дел  имеет на меня другие планы. За день  до моего
отъезда мы  встретились с Шаретом в  гостинице,  где я жила, он говорил, что
трудно набрать людей для  посольств  и консульств Израиля в странах, которые
уже его признали или признают в ближайшие недели.
     - У меня никого нет для Москвы, - говорил он, очень озабоченный.
     - Ну, слава Богу, этого ты мне предложить не можешь - сказала я. - Я-то
русского языка почти не знаю.
     - Собственно говоря, это не имеет значения, - ответил он.
     Но он не развивал эту тему, а  я постаралась принять это все как шутку.
И  хоть иногда  вспоминала  наш  разговор  в самолетах  между  американскими
городами, но искренно надеялась, что Шарет о нем забыл.
     Но однажды  из  Тель-Авива пришла  телеграмма.  Я  сперва взглянула  на
подпись - не о Сарре ли это или  о Менахеме, уже участвующем в боях со своей
бригадой. Но увидев подпись Моше, я поняла, что  речь идет  о Москве, и  мне
пришлось взять себя в руки, чтобы прочесть текст  телеграммы. Государству не
было и месяца. Война  не кончилась. Дети не были в безопасности. В Израиле у
меня  была семья, близкие друзья - мне  казалось  очень несправедливым,  что
меня  опять просят  срочно  собраться  и  отправиться  к  такому далекому  и
незнакомому месту назначения.  "Почему всегда я?" -  пожалела я себя. Многие
могли справиться  с таким постом не  хуже,  чем  я, и даже  лучше.  Подумать
только  - Россия, откуда я уехала маленькой девочкой, которая  не оставила у
меня  ни одного приятного  воспоминания!  В Америке я  занималась  реальным,
конкретным и  практическим делом, а что я знаю  о  дипломатии?  Меньше,  чем
любой из  моих  товарищей.  Но  я понимала, что  Шарет  заручился  согласием
Бен-Гуриона, а уж Бен-Гуриона не смягчишь никакими личными просьбами. К тому
же это был вопрос дисциплины. Кто я такая, чтобы ослушаться или скромничать,
когда  ежедневно  приходят  сообщения о новых потерях?  Долг  есть  долг,  и
справедливость тут ни при чем. Мне хочется жить в Израиле - ну и что? Другим
людям  хотелось,  чтобы  их  дети были  целыми  и  невредимыми.  И  я, после
короткого  обмена  теле  граммами  и  телефонными звонками,  ответила Шарету
согласием, хоть и без особого энтузиазма. Себе же я  обещала: "Когда вернусь
в Израиль, постараюсь убедить Моше и Бен-Гуриона, что они  сделали  ошибку".
Но в конце первой недели июня  сообщение о  моем назначении послом в  Москву
было опубликовано.
     Я  взяла  выходной день,  чтобы повидать  старые  друзей  в Нью-Йорке и
проститься  с новыми.  Я  хотела перед  отъездом посетить Фанни  и  Джейкоба
Гудмэнов. Ни я, ни дети никогда не теряли контакта с ними;  я надеялась, что
часок-другой с  ними  в  разговорах  о Сарре  с  Зехарией и Шейниных  детях,
которых  они так давно не видели, поднимет мое настроение. Но я так до них и
не добралась. По  дороге  в Бруклин на мое такси налетела  другая машина,  и