которое было  указано в  этом позорном документе,  - и  ни  одним  человеком
больше. И тогда мы  все  поняли то, что многие из нас всегда подозревали: ни
одно чужое правительство не может и  не  сможет  никогда  почувствовать  наш
мучительную тревогу так, как ее чувствуем мы, и ни  одно чужое правительство
никогда не будет ценить  жизнь евреев, как мы ее ценим. Не  такой уж трудный
это  был урок, но когда мы его  усвоили, мы уже не смогли его забыть,  хотя,
как это ни невероятно весь мир, за очень небольшими исключениями, его в наше
время забыл. И  учтите - выбора тогда  не было никакого: не надо думать, что
перед  английским  министерством  колоний  стояла  длинная   очередь  стран,
просивших пустить  к  ним беженцев,  чтобы  их кормить  и  лечить  под своим
кровом. Было  несколько стран - к их вечной славе - готовых принять какое-то
количество евреев, если тем  удастся  спастись от Катастрофы.  Но  нигде  на
земном  шаре не было страны, за  исключением  Палестины, которая  стремилась
принять евреев, готова  была заплатить за них любую  цену,  предпринять все,
рискуя чем угодно, чтобы только их спасти.
     Британцы были  непоколебимы.  Они  сражались как  львы  против  немцев,
итальянцев и японцев, но не могли или не  хотели сопротивляться арабам, хотя
большая часть арабского мира была открыто пронацистской. Режьте меня, но я и
сейчас не понимаю почему британцы - учитывая все, что происходило с евреями,
- не  сочли  возможным  сказать  арабам: "Вам не о  чем  беспокоиться. Когда
окончится  война, мы проследим  за тем, чтобы каждый  параграф "Белой книги"
строжайше  выполнялся,  и если они нас  не  послушаются,  мы  пошлем  на  их
усмирение армию, авиацию и флот.  Но сейчас речь идет не о будущем  Ближнего
Востока,  или мандата, или  каких бы то ни было национальных устремлений. На
карте миллионы человеческих жизней, и мы, англичане, не можем препятствовать
спасению людей от Гитлера. "Белой книге" придется подождать до конца войны".
     В  конце концов,  что  случилось бы,  если бы британцы  издали подобную
декларацию?  Несколько  арабских  лидеров  произнесли  бы  угрожающие  речи.
Произошла бы демонстрация протеста  - ну две.  Может быть, даже  случился бы
еще один  акт  пронацистского саботажа  где-нибудь  на Ближнем Востоке. И во
всяком случае, очень может быть, что вообще было бы слишком поздно и большую
часть  евреев  Европы не удалось  бы спасти. Но  тысячи из 6000000 могли  бы
остаться  в живых. Тысячи  борцов гетто и еврейских партизан можно  было  бы
вооружить.  И  тогда  над  цивилизованным  миром  не  тяготело  бы  страшное
обвинение в том, что  он и пальцем не шевельнул, чтобы избавить евреев от их
страданий.
     За все долгие трагические годы войны и  первого послевоенного времени я
ни разу  не  встретила  палестинского еврея -  даже и не  слышала о таком, -
который  хоть минуту поколебался,  прежде чем принести любую жертву,  личную
или в национальном масштабе, необходимую для спасения евреев Европы.  Нельзя
сказать, что между нами было единодушие по  вопросу о том, как  это сделать,
но,  насколько мне  известно,  вопрос  о том,  нужно ли  это  делать вообще,
никогда  не поднимался.  Если  никто не будет  нам  помогать, мы  попытаемся
делать это сами - и именно так мы и поступали.
     На том Женевском сионистском конгрессе, в 1939  году, я провела большую
часть    времени,   закрывшись   с    делегатами    молодежных   сионистских
социалистических организаций, где мы планировали, как будем сноситься друг с
другом,  если разразится  война. Разумеется, ни я,  ни они тогда не  знали о
гитлеровском  "окончательном  решении", но  помню, как  я  смотрела  в глаза
каждому,  когда мы пожимали друг  другу руки  и говорили "шалом",  думая при
этом о том, что ожидает его, когда он вернется домой.
     Не раз  я снова и снова проигрывала в  своей  памяти  наши сравнительно
оптимистические беседы  в моей женевской комнате в  конце августа 1939 года.
Почти  все эти  преданные  делу  молодые  люди  погибли  потом  в Освенциме,
Майданеке или  Собиборе, но среди них были и лидеры еврейского сопротивления
в  Восточной Европе,  которые  сражались с нацистами внутри гетто  и  за его
пределами - в партизанских отрядах и, наконец, за колючей проволокой лагерей
смерти. Мне  мучительно тяжело думать о них теперь, но я всем сердцем  верю,
что в их неравной  борьбе до самого конца им помогало сознание,  что  мы все
время с ними,  и потому  они  не  были  совершенно одиноки.  Я не мистик, но
надеюсь, что  мне простят, если я скажу, что в самые черные наши часы память
о них, их дух вселяли в нас мужество,  вдохновляли  нас на дальнейшую борьбу
и,  главное,  прибавили  веса   в   значимости  нашему  собственному  отказу
уничтожиться ради того, чтобы остальному миру  легче  жилось. Анализируя все
это  теперь, видишь,  что  именно  евреи  Европы,  пойманные,  обреченные  и
погибшие, научили нас  раз  и навсегда,  что мы сами  должны стать хозяевами
своей жизни и смерти, и, думаю, мы остались верны их завету.
     Лозунг  "Мы  будем  бороться  с Гитлером, как если  бы не  было  "Белой
книги",  и с "Белой книгой", как если бы не было  Гитлера" звучал хорошо, но
выполнять его было не просто. Собственно говоря, борьба в Палестине в первые
годы  войны велась сразу на  три фронта, независимых, но и  связанных  между
собой, и я, как  член рабочего правления,  принимала участие во всех трех ее
направлениях. Шла отчаянная борьба за то, чтобы ввезти в Палестину как можно
больше  евреев,  и  другая,  унизительная  и необъяснимая, которую  пришлось
вести,  чтобы  убедить  англичан  позволить  нам  принять  участие в военных
действиях против нацистов, и  наконец, третья,  при  почти полном равнодушии
британцев,  -  за  сохранение  экономики  ишува,  дабы  он  вышел  из  войны
достаточно  крепким, чтобы абсорбировать большую волну иммигрантов - если  к
тому времени еще останутся евреи.
     Не  раз  я  удивлялась,  как  нам  удалось  пережить  эти  годы   и  не