ревизионистской партии - ее правого крыла; он был осужден, но потом оправдан
кассационным судом за отсутствием улик. Вероятно, личность убийцы никогда не
будет  установлена,  но   в  то  время  все   руководство,  ошеломленное   и
осиротевшее, было убеждено в  виновности  Ставского, как и я сама. Арлозоров
воплощал  умеренность,  осторожность,   сбалансированный  подход  к  мировым
проблемам  и, конечно, к нашим собственным тоже,  и его  трагическая  гибель
представлялась  неизбежным последствием того антисоциалистического правового
милитаризма  и яростного  шовинизма,  который защищали  ревизионисты.  Я  не
успела хорошо познакомиться с Арлозоровым;  но  я, как  и все  знавшие  его,
находилась под большим впечатлением его интеллектуальной силы и политической
прозорливости и была глубоко потрясена,  когда в Нью-Йорк пришла весть о его
убийстве.
     Но больше всего ужаснуло меня то,  что в Палестине один еврей мог убить
другого,  что   политический   экстремизм   внутри  ишува  мог   привести  к
кровопролитию.  Как  бы  то ни было, трения,  много лет существовавшие между
левым и  правым  крылом  сионистского  движения,  после убийства  Арлозорова
превратились  в такую широкую брешь, что она  не закрылась вполне и поныне -
и, может быть, никогда окончательно не закроется.
     В конце 1933 - начале  1934 года  в ишуве, особенно в рабочем движении,
наметились как бы две враждующие  группы.  Ревизионисты обвиняли Гистадрут в
"кровавом навете"  и  в том, что  он  держит ишув за  горло, не давая работы
несоциалистам  и стараясь  буквально уморить  с  голоду  своих  политических
оппонентов;  по  всей  стране   происходили  постоянные  столкновения  между
рабочими, иногда  кровавые.  Бен-Гурион считал, что любой ценой должно  быть
сохранено  единство еврейской общины  в  Палестине; многие  из нас (я в  том
числе)  с  ним  соглашались.  Он  предложил  "перемирие"  в  форме  рабочего
соглашения  между  левыми и  правыми,  которое, по его  мысли,  должно  было
положить конец  распрям. Неделю за неделей мы с жаром, иногда и с истерикой,
обсуждали  "договор", - но над всеми спорами тяготело убийство Арлозорова, и
предложение Бен-Гуриона было, к моему большому сожалению, отвергнуто.
     Но   наши  проблемы  не   исчерпывались   безработицей  и   внутренними
конфликтами. На  очереди стояли вопросы еще более серьезные. Тучи собирались
над Палестиной,  тучи  нависли и над  другими странами.  В 1933 году  Гитлер
пришел  к власти, и  хотя его  открыто провозглашенная  программа господства
арийской   расы  над  миром   сперва  всем  показалась  абсурдной,  яростный
антисемитизм, который  он с  самого начала проповедовал, явно был  не только
риторическим  ухищрением. Одним  из  первых действий Гитлера  было  введение
дикого  антиеврейского  законодательства,  лишавшего  немецких  евреев  всех
гражданских и политических прав. Разумеется, тогда  еще никто  и подумать не
мог,  что  гитлеровский обет  истребить евреев  будет выполняться буквально.
По-моему,  это говорит  в пользу нормальных,  приличных  людей: мы не  могли
поверить, что такое  чудовищное злодеяние может быть совершено или - что мир
позволит  ему  свершиться.  Нет,  мы  не  легковерны.  Просто  мы  не  могли
вообразить  то,  что  тогда было  невообразимо.  Зато  теперь  для  меня  не
существует невообразимых ужасов.
     Но  и задолго  до гитлеровского  "окончательного решения" самые  первые
результаты нацистских преследований - легально оформленных - были достаточно
ужасны, и опять я почувствовала, что существует  только одно место на земном
шаре,  куда евреи могут приехать по праву, какие бы  ограничения не налагали
британцы  на  их  иммиграцию в  Палестину.  К 1934  году  тысячи  бездомных,
исторгнутых из  привычной почвы  беженцев от нацизма  двинулись в Палестину.
Кое-кто  из  них  вез  с  собой  то  немногое,  что  сумел спасти  из своего
имущества,  у  большинства же  не было ничего.  Это были высокообразованные,
трудолюбивые, энергичные  люди, и вклад  их  в  ишув  был  огромен.  Но  это
означало, что население, не  достигавшее и 400000 человек, еле-еле  сводящее
концы с концами, должно  немедленно  абсорбировать  60000  мужчин,  женщин и
детей, и все вместе  они должны противостоять не только растущему  арабскому
террору,  но и  равнодушию  -  чтобы  не сказать враждебности  -  британских
властей.
     Одно дело - приветливо принять иммигрантов, особенно беженцев, и совсем
другое  -  абсорбировать  их.  Надо  было расселить тысячи мужчин, женщин  и
детей, приехавших  к нам  из Германии и  Австрии, надо  было дать им работу,
обучить их ивриту, помочь акклиматизироваться.  Адвокат из Берлина, музыкант
из Франкфурта, химик-исследователь из Вены должны были тут же превратиться в
птицевода, официанта, каменщика - иначе никакой работы для них не  будет. Им
надо  было приспособиться  -  и тоже немедленно - к  новому,  более трудному
образу жизни, к новым опасностям и  лишениям. Нелегко это было  и для них, и
для нас,  и  я по сей день считаю из  ряда вон выходящим событием, что  ишув
перенес трудные годы  и вышел из них сильнее, чем когда-либо. Но,  по-моему,
существует   только  два  разумных  -  или  возможных  -  способа  встречать
национальные  невзгоды. Один  - рухнуть, сдаться и  сказать: "тут  ничего не
поделаешь". Другой  -  стиснуть  зубы и бороться, бороться на  всех  фронтах
столько, сколько понадобится - что мы и сделали тогда, что делаем и теперь.
     Я теперь часто вспоминаю Палестину  30-х и  40-х годов  и черпаю запасы
бодрости  из этих воспоминаний, хотя далеко  не все они  приятны. Но когда в
1975 году мне  говорили: "Как может Израиль со  всем  этим справиться? Арабы
решили  уничтожить  еврейское государство,  у  них  огромное преимущество  в
деньгах,   людях,  вооружении,  из  России   прибывают  тысячи  иммигрантов,
большинство  стран  мира  относятся  к   вашим  проблемам  в  лучшем  случае
равнодушно  экономическая ситуация  такова, что,  по-видимому, ей  ничем  не