невозможно, и речи не может быть,  нужно время.  Он был непреклонен  - и был
совершенно  прав.  Не  думаю,  что Израиль пережил бы хаос тех  лет, если бы
Эшкол не настоял, чтобы около 700000 иммигрантов немедленно были вывезены из
этих "приемных центров"  и распределены по стране в палаточных  городках, за
несколько дней покрывших землю, словно  поганки. Но, в конце  концов, именно
это помогло их абсорбции.
     Мне, как министру труда,  надлежало  найти этим людям работу и вытащить
их  из  жалких  палаток,  и  я  вечно  мучила  Эшкола требованием  денег  на
спецпроекты и строительство жилья. Но он ставил во главу угла другие дела, а
лозунг у него  был один. "Слушай, - говорил он мне, - дома не доятся, доятся
коровы. Если  тебе  сейчас  нужны деньги -  пожалуйста. Но только на коров".
Однажды  я так рассердилась, что пошла к Бен-Гуриону  и заявила, что ухожу в
отставку. Я ведь соглашалась  быть министром труда  и развития (это включало
домостроительство), а  не министром безработицы и палаток! В конце концов я,
конечно,  не ушла  в отставку,  а Эшкол каким-то  образом наскреб  денег  на
домостроительство.
     Еще один дорогой друг тех лет - Давид Ремез,  о котором я уже говорила.
Это был такой  же теплый человек,  как Эшкол, и у него было такое же чувство
юмора; как  и Эшколу,  ему пришлось разрешать насущные проблемы сионизма,  в
частности в "Солел-Боне", а потом  в гистадрутовских  проектах,  разрешавших
проблемы  транспорта  -  сухопутного,  морского  и  даже  воздушного.  Ремез
принадлежал к последней волне "Второй Алии", как мы ее называем (примерно 35
000 евреев, прибывавших в Палестину в промежутке  между 1909 и 1914 годами),
и был,  пожалуй,  типичен  для этого поколения  пионеров. В юности он  писал
стихи, читал и рассуждал о социализме, на всю жизнь увлекся ивритом и изучал
право в Константинопольском университете, где  познакомился  с Бен-Гурионом,
Бен-Цви и молодым тогда Моше Шаретом.  Но, приехав в Палестину, он отложил в
сторону теорию и  книжки, взялся за кирку и лопату и в течение пяти нелегких
лет осуществлял то, что прежде проповедовал, работая в  апельсиновых рощах и
на виноградниках страны.
     Всю  свою  жизнь  (он  умер  в  1951  году)  Ремез  сохранял   страстно
заинтересованное отношение не только к содержанию рабочего движения (рабочее
единство  и  будущее социализма в еврейском национальном очаге), но и к  его
форме. Возрождением языка он занимался не меньше, чем морским транспортом, и
любимым его отдыхом было создавать нужные ивритские слова из древнееврейских
корней.  Слова, которые  он  изобретал,  были,  что  характерно,  связаны  с
реальной жизнью, а не с идеологией, несмотря на то, что он принимал активное
участие  в  руководстве  рабочим  движением  и  много  лет  был  генеральным
секретарем  Гистадрута.  Кстати,  в  1948 году  Ремез был одним  из  авторов
Израильской Декларации  Независимости.  Когда было  создано  государство, он
стал его первым министром транспорта, а потом  - министром  образования.  Мы
встречались  часто  и на многое смотрели одинаково. Ремез был одним из очень
немногих  моих  товарищей,  с которыми я обсуждала даже свои  личные дела; я
принимала его советы и указания - и мне до сих пор их не хватает.
     И  главное  -  был Берл Кацнельсон. Он  умер  в 1944 году и  никогда не
увидел государства Израиль,  а я часто задумываюсь, что сказал бы он о нем и
о нас. Не сомневаюсь, что если бы Берл был с нами эти тридцать лет, многое у
нас  сложилось  бы  иначе - и лучше.  Партия, в  которой  он был неоспоримым
духовным вождем  и  руководителем, тверже  держалась  бы своих принципов  и,
может  быть,  нам  удалось бы  создать  общество, в  котором было  бы больше
равенства. Несмотря на то, что он занимал в партии  немного постов, роль его
была уникальна. Конечно, я не историк, и не могу, да и не хочу даже пытаться
проанализировать и оценить силу  его влияния на нас.  Но, по крайней мере, я
могу  постараться, чтобы его имя узнали за пределами Израиля, потому что это
был единственный человек, которого все мы, и Бен-Гурион в том числе, глубоко
уважали и любили, безоговорочно подчиняясь его моральному авторитету.

     * Анита Шапира. Берл. Биография ("Ам Овед", 1980, в переводе на русский
язык - "Библиотека-Алия", 1985)

     Внешностью  Берл  не поражал.  Маленького роста,  вечно растрепанный, в
вечно помятой одежде. Его лицо  освещено было прелестной улыбкой, а глаза  -
всегда  грустноватые  - заглядывали вам прямо  в душу, и никто из тех, кто с
ним когда-нибудь  разговаривал,  уже не мог его забыть. Я  вижу  его  таким,
каким  видела сотни  раз  -  в  старом  потертом  кресле  в  одной  из  двух
уставленных книжными полками комнат (он жил в центре Тель-Авива); туда все к
нему  приходили  и там  он  работал,  потому что терпеть  не мог официальных
кабинетов. "Берл хотел бы, чтобы ты к нему  зашел", - это  было как  приказ,
которого   нельзя  было  ослушаться.  Он  не  выносил  решений,  не  отдавал
приказаний - просто никакое  мало-мальски важное  решение, касалось  ли  оно
рабочего  движения или всего ишува, никогда  не  принималось без того, чтобы
Берл предварительно не высказал свое мнение.
     Он сидел в своем кресле, подпирая  рукой подбородок, и часами говорил и
слушал, и почти всегда его мнение было  решающим, хотя его официальные посты
в партии только  и были, что редактор газеты "Давар" и директор издательства
"Ам-Овед".  Уверена, что  если бы  он дожил до 1948  года,  он не принял  бы
министерского поста, а  мы  все по-прежнему ходили бы к нему за указаниями и
одобрением. И уж, конечно,  не  ложная скромность мешала Берлу стремиться  к
власти. Его в самом  деле  нисколько  не интересовал механизм политики,  это
было для него слишком тривиально; он со жгучим интересом искал  зерно каждой