предзнаменованием  показалось мне  то,  что  накануне отъезда я узнала,  что
беременна.
     Осенью, 23  ноября, в  Иерусалиме  родился  наш сын  Менахем.  Это  был
прекрасный здоровый ребенок,  и  мы с Моррисом были вне себя от радости, что
стали  родителями.  Целыми  часами  мы  разглядывали  младенца,  которого мы
произвели на свет, и разговаривали о его будущем.  Но меня все  еще тянуло в
Мерхавию, и когда  Менахему исполнилось шесть месяцев, я на некоторое  время
возвратилась в киббуц с ним вместе. Мне  казалось, что если  я вернусь туда,
то  обрету  себя вновь.  Все  оказалось  не так просто. Оставаться  там  без
Морриса я  не могла и теперь уже не строила никаких иллюзий: ясно  было, что
он не  сможет  и  не  захочет вернуться в  Мерхавию.  Пришла  пора принимать
решение, и принимать его должна была я. Грубо  говоря, я должна была решить,
что для меня  важнее: мой долг  перед мужем, домом, ребенком  или тот  образ
жизни, который был для меня по-настоящему желанным. И не  в первый  раз - да
уж,  конечно,  и не в последний -  я поняла, что в конфликте между  долгом и
самыми  сокровенными желаниями,  долг для меня  важнее. Нечего  тосковать  о
жизни, которая мне  недоступна - тут нет никакой альтернативы. И я вернулась
в Иерусалим - не  без опасений,  но с твердым решением начать новую жизнь. В
конце  концов, ведь я - счастливая женщина. Я  замужем за мужчиной, которого
люблю. Ну и пусть он не создан для  жизни в коллективе и физической работы -
ведь я хочу  оставаться его женой  и хочу, если это окажется  в моих  силах,
сделать его  счастливым.  Если  я  буду очень стараться,  думала  я, мне это
удастся - особенно теперь, когда у нас сын.

        ¶ПИОНЕРЫ И ПРОБЛЕМЫ§

     Несмотря на  все надежды  и  добрые намерения, четыре года,  которые мы
прожили  в Иерусалиме, не  только не обеспечили мне тихой пристани, которую,
уверяла я себя,  я готова была  принять,  а стали  самыми несчастными годами
моей жизни. И когда  это говорит человек, проживший на свете так долго,  как
я, это кое-что значит. Неудачи шли почти сплошняком, порой мне казалось, что
я повторяю самые  несчастные годы своей матери, и  у меня  каменело  сердце,
когда я вспоминала рассказы о том,  как ужасающе бедны они были в России. Ни
тогда, ни потом я не дорожила деньгами как таковыми или житейским комфортом.
Ни  того,  ни  другого  у меня никогда  не было в  избытке, и  в Палестину я
приехала  не для того, чтобы улучшить наше материальное положение. И Моррис,
и  я  слишком  хорошо  знали бедность в лицо и  привыкли  к очень невысокому
материальному уровню. К тому же  мы сами избрали образ жизни,  основанный на
минимуме  - желать  и  иметь  только немногое.  Сытная еда, чистая  постель,
иногда -  новая книга  или пластинка  - вот  и  все  материальные блага,  на
которые мы претендовали. Так  называемые "радости жизни" не  только были для
нас  недоступны - мы просто  не знали, что это такое,  и будь время не таким
трудным, мы бы прекрасно просуществовали на Моррисову маленькую зарплату.
     Но  время было  трудное, и  были  потребности, которые  необходимо было
удовлетворять, - не  только наши, но, прежде всего, потребности наших детей.
Их  надо  было  соответственным образом  кормить  и  у них должно было  быть
жилище. Думаю, свобода от страха, что вы не сможете предоставить своим детям
даже  этого минимума,  как  ни  старайтесь  -  это  и есть основное из  прав
человека, отца или  матери. Теоретически  я знала это  задолго  до того, как
пережила собственный опыт, но, раз переживши, я никогда  его не забывала. И,
конечно, великая сила киббуцной  жизни в том, что  никто не переживает  этих
страхов в одиночку. Даже если это  молодой киббуц,  или год  был неудачный и
взрослые  должны затянуть пояса потуже, для киббуцных  детей  всегда хватает
еды. В те  трудные иерусалимские времена  я с  тоской вспоминала Мерхавию. А
через двадцать лет, когда началась Вторая мировая война, я, хорошо помнившая
те годы, внесла предложение, чтобы весь  ишув на военное время превратился в
один большой киббуц, в частности, открыл бы сеть кооперативных кухонь, чтобы
в любом случае дети не голодали. Мое предложение было  отвергнуто, во всяком
случае оно не было принято, а я и сейчас думаю, что оно было разумным.
     Но не беспросветная бедность и даже не вечный страх, что дети останутся
голодными,  были причиной того, что я чувствовала себя  несчастной.  Главным
тут было одиночество, непривычное чувство изоляции  и вечное сознание, что я
лишена  как раз того, ради чего  и приехала  в Палестину. Вместо того, чтобы
активно помогать строить еврейский национальный очаг и продуктивно трудиться
ради  него, я оказалась  запертой в крошечной иерусалимской  квартирке, и на
то,  чтобы продержаться  как-нибудь на Моррисовы заработки, были  направлены
все  мои мысли и  вся энергия. Да еще и "Солел-Боне" чаще  всего платил  ему
бонами,  которых никто - ни квартирохозяин, ни молочник, ни детский сад - не
желал принимать.
     В день  получки я  неслась  на  угол к бакалейщику  и  уговаривала  его
принять бону в 1 фунт (100 пиастров) за 80 пиастров - я знала, что больше он
не даст. Но  не  подумайте, Боже сохрани,  что эти 80  пиастров  я  получала
деньгами - нет, он опять-таки давал мне  целую  кучу бон. С ними я мчалась к
торговке  курами,  и  в  удачный  день  после  двадцатиминутного  спора  мне
удавалось уговорить ее взять мои боны (с которых она снимала 10-15%) в обмен
на маленький кусочек  курицы, из которой я варила  суп  для детей. Изредка в
Иерусалим  на  день-другой  приезжал  Шамай; он привозил  немного  сыру  или
коробку с овощами  и фруктами от Шейны. Мы  устраивали  тогда "банкет", и на
некоторое время мне становилось полегче, а  потом  опять,  как  всегда, меня
начинала грызть тревога.