долину, даже черные болота, - все покрывается цветами, и на несколько недель
Мерхавия  превращается в самое красивое место, какое я когда-нибудь  видела.
Но впервые  я ее  увидела  задолго до  того, как начались живительные зимние
дожди, и  она выглядела совсем не так, как я себе представляла. Но не пейзаж
был  там  препятствием,  которое  предстояло  преодолеть.  Я  твердо  решила
доказать, что по закалке ничуть не уступаю киббуцникам и  смогу справиться с
любым заданием. Не  помню  уж всех  работ, какие мне поручали во время этого
"испытательного срока";  помню,  что целыми днями  собирала миндаль  в  роще
около киббуца и участвовала в  посадке  леса в  скалах по дороге в Мерхавию.
Теперь  это  уже  настоящий  лес,  и  каждый  раз, когда  я там проезжаю,  я
вспоминаю, как мы выкапывали  бесчисленные  ямы между камнями, как осторожно
опускали  туда  каждый саженец,  спрашивая себя,  доживет ли он  до  зрелого
возраста, и воображая,  как прекрасна  станет дорога, да и  вся  земля, если
примутся хотя бы вот эти  наши деревья.  Тут я  работала. Возвращаясь в свою
комнату по вечерам, я и пальцем уже не могла пошевелить, но знала, что  если
я  не приду на ужин, все начнут смеяться: "А, что  мы вам говорили? Вот  вам
американская  девушка!" Я бы  с  радостью отказалась  от  ужина, потому  что
гороховая каша, которую мы ели, не стоила труда, затрачиваемого мною на  то,
чтобы  поднять ко рту вилку, но я все-таки  шла  в столовую.  В конце концов
деревья выжили,  и я тоже. Через несколько  месяцев нас с Моррисом приняли в
члены киббуца, и Мерхавия стала моим домом.
     Киббуцная жизнь в двадцатые годы была далеко не роскошна. Прежде всего,
еды было очень мало, а та, что была нам  доступна,  была  страшно невкусная.
Наш рацион состоял из прокисших каш, неочищенного растительного масла (арабы
продавали  его  в  мешках  из козьих  шкур, отчего оно  невероятно горчило),
некоторых  овощей  с  бесценного  киббуцного  огородика,  мясных  консервов,
оставшихся после  войны от британской армии и еще одного неописуемого блюда,
которое готовилось из "свежей" селедки в  томатном соусе. Мы эту "свежатину"
каждый день ели на  завтрак. Когда наступила моя очередь  работать на кухне,
я,  ко  всеобщему удивлению, была  в восторге. Теперь-то,  наконец, я  смогу
что-нибудь сделать с этой ужасной едой.
     Имейте в виду, что в те дни киббуцницы ненавидели работу на кухне, и не
потому,  что это тяжело  - по  сравнению с другими,  эта  работа легкая  - а
потому,  что  они  считали  ее  унизительной.  Они  боролись  не  за  равные
"гражданские"  права  - в  этом у  них недостатка не было,  -  а  за  равное
распределение обязанностей. Они хотели делать те же работы, что и мужчины, -
мостить дороги, мотыжить  землю, строить дома, нести сторожевую службу;  они
не хотели, чтобы с ними обращались, как будто они какие-то не такие, и сразу
же отправляли их на кухню. Все это происходило лет за пятьдесят до того, как
был изобретен  неудачный термин "уименс'с либ" - но факт тот, что киббуцницы
были первыми мире  успешными борцами за настоящее равенство. Но я относилась
к работе на кухне иначе. Я никак не могла  понять, о чем тут беспокоиться, и
так и сказала. "А почему? - спросила я девушек,  унывавших  (или бушевавших)
от  работы на кухне. -  Чем, собственно, лучше работать  в хлеву  и  кормить
коров,  чем работать на кухне и кормить своих товарищей?" Никто не  сумел на
это убедительно ответить, и я позволила себе больше думать о качестве нашего
питания, чем о женской эмансипации.
     Я начала  энергично - с преобразования меню. Прежде  всего я избавилась
от ужасного растительного масла. Потом я отменила "свежатину" и ввела вместо
нее овсянку, чтобы люди, возвращающиеся домой  с работы в холодное  и мокрое
зимнее  утро, могли съесть  что-то  горячее  и питательное  вместе  со своей
обязательной   порцией  хинина.  Никто   не  возражал  против   исчезновения
растительного масла, но все восстали против овсянки: "Еда для младенцев! Все
ее американские  идеи!" Но я не сдавалась, и Мерхавия постепенно  привыкла к
этому   новшеству.  Потом  мне  пришло  в  голову   обновить  посуду:   наши
эмалированные  кружки, выглядевшие такими  белыми и чистыми, когда их только
что  купили,  через несколько недель облупились и  заржавели,  и  от  одного
взгляда на  них  у  меня  начиналась  депрессия.  И вот, ободренная  успехом
овсянки, я, перед тем как опять  настало  мое дежурство по кухне, купила для
каждого стаканы. Они  были куда красивее и пить  из  них было куда приятнее,
хотя  надо  признаться,  что  за  неделю  почти  все  они  были перебиты,  и
киббуцникам пришлось пить чай по очереди из трех оставшихся стаканов.
     Проблемой  стала  и  селедка,  которую   теперь  с  утреннего  завтрака
передвинули на середину дня. Не  у  каждого были вилка, нож и  ложка; у кого
была  только  вилка, у  кого  только  ложка или  нож. Девушки, работавшие на
кухне, мыли  селедку и нарезали ее на маленькие кусочки, но не снимали с нее
кожу, так что за столом каждый делал это сам. И поскольку руки вытирать было
нечем, каждые вытирал  их о рабочую одежду.  Я  стала  снимать кожу. Девушки
возопили: "Вот, теперь она их еще  и к  этому приучит". Но у меня на это был
ответ: "А что бы вы делали у себя дома? Как бы вы подали селедку к  столу? А
это ваш дом, ваша семья!"
     По  утрам в субботу мы  варили кофе. Ввиду того,  что по субботам мы не
могли  отправить  в  Хайфу   молоко,  наше  субботнее   меню  на   молоке  и
основывалось. Из этого молока мы делали  "лебен" - простоквашу и "лебениа" -
та же простокваша, но пожирнее. Девушка, которая  пекла печенье, входившее в
субботнее расписание, стерегла его  как зеницу ока,  потому что весь завтрак
состоял из кофе и печенья. В пятницу вечером  кое-кто из молодых людей после
ужина  начинал рыскать в поисках этого печенья и, случалось, находил его - и
тогда за завтраком разыгрывались трагедии. Когда пришла моя очередь готовить
на субботу,  я рассудила так: ни масла,  ни сахару, ни  яиц  (хозяйство наше